Записки уцелевшего

На специально поставленные щиты мы прикрепили наши красивые схемы, рядом на травке разложили длинные ящики с кернами.

Кто-то из членов комиссии пожелал пить. По знаку Семенцова из багажников машин вытащили ящики с бутылками ситро, белые салфетки с бутербродами и стаканами. Прямо на капотах машин начался легкий завтрак маститых ученых.

А народу набежало тьма-тьмущая. Впереди встали сотрудники геологической партии, за ними толпились жители Старо-Семейкина, всюду шныряло множество мальчишек. Я поймал обоих сыновей, схватил их за плечи. Они закаменели, разинув рты.

Наконец члены высокой комиссии утолили жажду и голод. Семенцов расставил их перед щитом со схемами и перед ящиками с кернами. Соколов, Шестикрылый Серафим, явно волнуясь, начал докладывать, объяснять, тыкал указкой то в одну из схем, то в один из ящиков с кернами.

Мне запомнился председатель комиссии академик Веденеев — высокий, седой, элегантный старец в светло-сером костюме с алым значком депутата ЦИКа на лацкане пиджака. Он слегка покачивался, чуть улыбался, слушая Соколова, иногда задавал вопросы.

Академик Архангельский был маленьким, худеньким, в огромных очках. Он, наверно, страдал от жары в черном пиджаке, держал ручонки у груди ладонями вниз, как их держат мышата, стоящие на задних лапках, пыхтел, охал, не задал ни одного вопроса и явно скучал. Будущий академик Саваренский — видный мужчина помоложе — наоборот, часто спрашивал, перебивал, старался сбить Соколова. Других членов комиссии не помню.

Как мы гордились нашим любимым Шестикрылым Серафимом, его находчивостью, его уверенными ответами! Он кончил. Члены комиссии распрощались только с ним одним, не обращая внимания на нас, простых смертных, проследовали к машинам и уехали.

Толпа постепенно расходилась. Мы окружили Соколова, поздравляли его с успешным интересным докладом. Он сиял, понимая, что выдержал ответственный экзамен.

А Клавдия, взяв за руки обоих сыновей, пошла с ними в наш барак. И тут Гога мой старший, очевидно под впечатлением всего этого яркого для него спектакля, сказал ей:

— Я тоже хочу быть академиком. [51]

Я читал заключение экспертной комиссии на многих страницах. Чтобы вода не просачивалась в обход плотины, предлагалось в долине реки Сок у подошвы левобережных горных отрогов уложить и утрамбовать на большом протяжении широкой полосой слой жирной глины. Во сколько эти дополнительные работы обойдутся — не помню.

51

Сорок девять лет спустя его желание исполнилось. Георгий Сергеевич Голицын, крупный ученый-физик, был избран в Академию наук СССР.

6

В то лето 1938 года началось строительство железнодорожной ветки, идущей к будущему гидроузлу. Трассу повели возле Старо-Семейкина по косогорам отрогов гор. Копали зеки из Средней Азии, якобы басмачи. Были они всех возрастов — совсем молодые, пожилые, вовсе древние старцы, все в длинных пестрых халатах, старики в чалмах, многие очень красивые, с тонкими чертами лица…

Однажды я возвращался с работы мимо них, вяло втыкавших кирки в белую рассыпчатую известь. Вдруг ко мне подскочил охранник с криками — сперва: "Стой!", потом: "Ложись!".

Я с удивлением остановился. Он опять завопил: "Ложись!"

— Да ты что? Очумел? Я иду с работы, я вольнонаемный, — повторял я.

— Давай документы!

У меня с собой в сумке были только блокноты с геодезическими записями. Я их показал охраннику.

— Давай паспорт! — завопил он.

Паспорта у меня не было. Нет, я не лег, однако сел. Вот глупейшая история! Он назвал меня беглым зеком. Проходили мимо мои девушки-реечницы. Они остановились, принялись уговаривать охранника меня отпустить. Тот и им грозил. Они подняли его на смех. Он вовсе разозлился. Я их попросил зайти к моей жене, пусть она принесет мой паспорт.

А заключенные — узбеки, таджики, туркмены — равнодушно смотрели на меня своими черными с длинными ресницами глазами.

Прибежала испуганная Клавдия, сунула охраннику мой паспорт. Он и не взглянул на него. Клавдия ушла, подняла в конторе тревогу. Явились начальник охраны и начальник нашей партии Анашкин. Охранник оправдывался, говорил, что я сопротивлялся, матюкался. Я начисто отрицал его обвинения, кивал на зеков, пусть их спросят. Но оказалось, зеки не могли быть свидетелями.

Когда Анашкин, я и начальник охраны направились домой, тот всячески оправдывал своего бойца, который мог меня застрелить и был бы прав, говорил о бдительности.

Ох уж эта бдительность! После имени Сталина одно из любимых словечек тогдашних агитаторов и журналистов…

В то лето Анашкин и Соколов настояли, чтобы я подавал в профсоюз. Столько лет работаю, а не состою. У разных чинов может возникнуть подозрение, что я не желаю участвовать в этой трудовой организации…

На ближайшем общем собрании уселись прямо на травке возле конторы. Сперва выступал прибывший из Куйбышева агитатор, докладывал о международном положении. Он многократно упоминал имя великого вождя и жутко путался. Я-то газеты читал. Было жарко. Все ждали, когда он кончит, ни одного вопроса не задали. Обсуждались еще какие-то дела, наконец перешли к вопросу приема в профсоюз.

Первой принимали девушку-коллектора. Она только и сказала:

— Я окончила девять классов. Мой отец в Куйбышеве работает на заводе. И остановилась.

Все ждали продолжения. Она молчала. Кто-то заметил, что иной биографии у нее и нет. И приняли ее единогласно.

Я решил выступить столь же кратко и сказал:

— Я окончил девять классов с землемерным уклоном. Мой отец бывший князь, другой вины за собой не знаю. Он живет сейчас в Дмитрове, работаю с 30-го года.

Выступил Шестикрылый Серафим, начал меня всячески расхваливать, говорил, что все меня знают как такого-то и такого-то предложил меня принять.

Наверное, помог нудный доклад агитатора, да еще все устали после работы, да еще жара. Никаких язвительных вопросов не задали, приняли единогласно и разошлись.

Начальником лагеря зеков был некий Колбасюк — жгуче, даже иссиня-черный, заносчивый, с сотрудниками геологической партии не разговаривал. Он жил с молодой женой, маленьким ребенком и старушкой няней в одном бараке с нами.

Клавдия подружилась с его женой, учила ее, как готовить вкусные кушанья, как обращаться с младенцем, помогла ей сшить платье. Я говорил Клавдии, чтобы бросила эту дружбу с женой палача, она отвечала, что та жена милая, беспомощная и очень боится своего мужа.

В то лето заболел наш младший сын Миша расстройством желудка. Жар у него поднялся сильнейший. Он явно угасал, лежал без движения, ничего не ел. При лагере зеков был фельдшер, но в зоне. Едва удалось его позвать к нам; сам он был тоже зек, но ходил свободно и, как мы поняли, ничего в медицине не смыслил. И лекарств у него иных, кроме марганцовки, не было. Везти малыша, такого слабенького, в больницу казалось невозможным. Мы совсем отчаялись.

Помогла колбасюкова няня. Она пришла, что-то пошептала над малышом и посоветовала поить его крепким отваром из дубовой коры с сахаром. То ли от наговора старухи, то ли от дубильных веществ в отваре Миша за два дня поправился. Клавдия со слезами радости обратилась к исцелительнице: