Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Том 2-3

— Вы, должно быть, видели ужасный сон? — сказал я Раулю. — Вы так много говорили и, очевидно, страдали; я разбудил вас, чтобы избавить от мучения и преследовавших вас угрызений. Не сердитесь за правду — не к чему больше скрываться; признания вашего друга Курта все нам открыли; правосудию известны все подробности взводимого на вас преступления. Лучше не отрицайте свое соучастие; из слов вашего товарища очевидность его несомненна, и против нее вы ничего не в силах сделать. Если вы вздумаете отделаться запирательством, его голос пристыдит вас перед судьями, и если его свидетельства будет недостаточно, то мясник, которого вы резали при Милли, придет обвинить вас.

В эту минуту я заметил, что лицо Рауля исказилось, но, мало-помалу оправившись, он отвечал с твердостью:

— Г-н Жюль, вы хотите меня провести, но это не удастся; вы хитры, только я-то невинен. Что касается до Курта, то меня никто не уверит, что он виноват или меня обвиняет, особенно когда тому нет и тени вероятия.

Я снова принялся убеждать Рауля, что он бесполезно старался скрыть от меня истину.

— Вот я поставлю вас на очную ставку, — добавил я, — и тогда посмотрим, как вы станете ему противоречить.

— Зовите его, — возразил Рауль, — я ничего лучшего не желаю; я уверен, что Курт неспособен на дурное дело. Как вы хотите, чтоб он обвинил себя в преступлении, которого не делал, и впутывал бы меня туда же? Разве он с ума сойдет? Ступайте, г-н Жюль, я так уверен в том, что говорю, что если он скажет, что зарезал и что я был с ним, соглашаюсь считаться тогда за величайшего злодея, когда-либо бывшего на земле. Даю слово признать за правду все, что он покажет, хотя бы пришлось пойти с ним на эшафот. Умереть от того или другого, не все ли равно? Гильотина не страшит меня. Если Курт сказал, ну так значит все сказано, — капут, две головы упадут на помост.

Я оставил его в этом настроении и отправился предложить свидание с ним его товарищу. Этот отказался, ссылаясь на то, что, сознавшись во всем, он не в силах взглянуть на Рауля.

— Так как я подписал свое показание, — сказал он, — то пусть ему прочтут его, и этого будет достаточно, чтоб убедить его; притом он знает мою руку.

Это упрямство, которого я не ожидал, было весьма неприятно, тем более, что мне часто случалось замечать, как иногда мысли подсудимого в одну минуту менялись с белого на черное; поэтому я старался его победить, и действительно мне довольно скоро удалось склонить Курта на то, чего я желал. Наконец я свел двух друзей; они поцеловались, и Курт, пустившись на хитрость, которой я ему не внушал, но которая отлично содействовала моим замыслам, сказал Раулю:

— Так ты сделал то же, что и я, ты сознался в нашем преступлении? Ты хорошо поступил, Рауль.

Тот, к кому относились эти слова, с минуту был как бы уничтожен; но вскоре, опомнившись, произнес;

— Поистине вы славную штуку с нами сыграли, г-н Жюль; вы в совершенстве провели нас. А так как я слову своему не изменяю, то и расскажу вам все, без утайки.

И тотчас же он изложил мне подробно все то, что показывал его сообщник. Когда эти новые показания были выслушаны приставом по всей форме, я остался беседовать с двумя разбойниками. Они предавались неистощимой веселости, что обыкновенно бывает с великими преступниками после сознания. Я ужинал вместе с ними, и они пили умеренно. Лица их были спокойны, не было и следа катастрофы, видно было, что это дело для них решенное, что, раз сознавшись, они решились заплатить свой долг правосудию. За десертом я сказал им, что ночью мы отправимся в Корбейль.

— В таком случае, — заметил Рауль, — не стоит и ложиться.

И он попросил меня принести колоду карт. Когда приехала за ними карета, они поигрывали в пикет, как самые мирные граждане.

Усаживанье в экипаж не отразилось на них никаким впечатлением. Мы еще не доехали до Итальянской заставы, как они уже безмятежно храпели; они все еще спали и в восемь часов утра, когда мы въезжали в город.

Глава сорок первая

Народные толки. — Ротозеи. — Знаменитый Пулялье и капитан Пикар. — Поимка Пулялье. — Презрение вельможи. — Генерал Бофор. — Нож в руке убийцы на суде и панический страх. — Свидание преступников с их жертвой. — Важные признания.

Слух о нашем приезде тотчас же распространился, и обыватели сбежались посмотреть на убийц мясника; я тоже был для них любопытным субъектом. При этом я не без удовольствия узнал, что думали обо мне за шесть миль от города. Я пробрался в толпу, собравшуюся перед тюрьмой, и до моих ушей стали беспрестанно долетать самые странные замечания: «Это он! Это он!» — шептали зрители, подымаясь на цыпочки всякий раз, как отворялись дверцы и выходил или входил кто-либо из полицейских.

— Вот он, видишь ты? — говорил один. — Этот черноватенький, ростом не более пяти футов.

— Э! Какой карлик!.. Его можно упрятать в карман.

— Карлик!.. Ну, однако, довольно высок, чтобы поднять на смех и твою фигуру; только он мягко стелет, да жестко спать.

— Ну, ты, молчи уж, и мы видали виды.

— Это вон тот худой верзила, — говорил другой. — Ишь какая злая рожа, с этими рыжими волосами!

— О, он словно спичка; кажись, одной рукой согну его вдвое!

— Ты?

— Да, я.

— А ты думаешь, он дастся? Как же, держи карман! Нет, он подойдет с любезными речами и, когда ты совсем того не ожидаешь, хватит тебя кулаком в бок, под самую ложечку, али угораздит по носу, так что искры посыплются из глаз.

— Что правда, то правда, — заметил толстый мещанин в очках, стоявший ко мне ближе всех, — Этот Видок — человек необыкновенный: говорят, что когда ему надо задержать кого-нибудь, то у него такой кулак, который сразу передает того человека в его руки.

— Я слыхал, — начал извозчик, — что он всегда носит сапоги с большими гвоздями, и, подавая вам руку, того и гляди съездит вас каблуком.

— Ну, ты, смотри, куда лезешь, дурацкая башка! — закричала молодая девушка, которой извозчик наступил на ногу.

— Зато сколько удовольствия, красавица, — возразил извозчик. — Это ничего; вы и не то еще увидите на своем веку. Вот кабы Видок каблуком сапога наступил вам на большой палец…

— Как бы не так! Пусть-ка подойдет!..

— Да, он на ногу легок: ведь он еще мальчик…

При этом я вмешался в разговор.

— У барышни, — заметил я извозчику, — слишком хорошенькие глазки, чтобы Видок, как бы он ни был зол, захотел причинить ей зло.

— О, известно, что он не так груб с женщинами. Но я только хотел сказать, что когда человеку отдавят большой палец, то середины нет, ему придется упасть, как бы он ни был силен, и если его не подымут, то должен будет остаться на месте.

Начался сильный шум: «А! Ах! Ах!»

— Что такое?

— Долой шапки!

— А, человек в парике!

— Это убийцы?

— Вот он! Вот он! — слышалось с разных сторон.

— Да кто?

— Не толкайтесь же.

— Повеса, я задам тебе баловать руками.

— А вы ему пощечину дайте.

— И как эти женщины безрассудны! Лезут тоже в такую тесноту.

— Ай, ай!

— Станьте на мое плечо.

— Эй, вы там, вы ведь не стекло!

— Ну не с ума ли они сошли так орать!