Записки Видока

Воспитания Жоссаз не получил никакого, но, поступив очень молодым человеком на службу к одному богатому землевладельцу из колонии, приобрел изящные манеры и умел достойно держать себя в хорошем обществе. Товарищи его, видя, как он легко проникает всюду, прозвали его «отмычкой». Он так вошел в роль, что даже на каторге, на двойной цепи, окруженный самым жалким отребьем, сохранял достоинство под своей курткой каторжника. При нем был великолепный несессер, и каждое утро он целый час посвящал своему туалету, особенно занимался руками, которые у него были очень красивы.

Жоссаз был одним из тех воров, которые могли целый год обдумывать и готовить свои преступления. Действуя с помощью поддельных ключей, он обычно снимал отпечаток с ключей от замка на наружных дверях. Подделав их, он проникал в переднюю; если встречал препятствие в виде замка на другой двери, то снимал новый слепок, подделывал второй ключ, и так далее, пока не достигал цели.

Жоссаз на своем веку совершил массу краж, которые свидетельствуют о его тонкой наблюдательности и изобретательности. В свете, где слыл за креола из Гаваны, он встречал тамошних уроженцев и ни разу не выдал себя. Часто дело доходило до того, что ему предлагали руку какой-нибудь молодой девицы из почтенного семейства. Разузнав, где спрятано приданое, он похищал его и исчезал перед подписанием брачного контракта. Но самой удивительной из его проделок была та, жертвой которой оказался один лионский банкир. Войдя в дом под предлогом деловых контактов, Жоссаз за короткое время стал в нем почти своим, что дало ему возможность снять отпечатки со всех замков, кроме сейфа, секретное устройство замка в котором делало все его попытки бессмысленными. К тому же сейф был вделан в стену и закреплен железными полосами, а кассир никогда не разлучался со своим ключом. Но Жоссаз не унывал. Сблизившись с кассиром, он пригласил того на загородную прогулку в Колланж. В назначенный день они выехали в кабриолете. Доехав до Сен-Рамбера, они увидели умирающую женщину, у которой кровь ручьями лилась изо рта и носа; возле нее суетился мужчина, который, казалось, был в страшном замешательстве и не знал, как ей помочь. Жоссаз, тронутый этим печальным происшествием, сказал ему, что для прекращения кровотечения необходимо положить ключ на спину несчастной. Кассир тотчас предложил ключ от своей комнаты, но его оказалось недостаточно. Тогда кассир, испуганный потоком крови, подал ключ от сейфа, который и был помещен между плеч пострадавшей. Вероятно, вы уже догадались, что там находился воск для получения оттиска и что всю эту сцену подготовили заранее. Через три дня сейф был опустошен.

Как я уже сказал, Жоссаз расходовал деньги с щедростью человека, которому они достаются легко. Он очень часто оказывал помощь нуждающимся, и я могу указать многие примеры его странного великодушия, предоставляя судить о нем моралистам. Однажды он проник в дом на улице Газар, на который ему указали. Бедность обстановки его поразила, но Жоссаз предположил, что владелец, вероятно, скупец. Он продолжил обыск, перерыл все, разломал ящики и, наконец, нашел в одном из них билет на залог вещей в ломбард… Он вынул из кармана пять луидоров, положил на камин и, написав на зеркале: «Компенсация за поломанную мебель», удалился, старательно затворив двери, чтобы менее деликатные воры не украли то, что он оставил.

Жоссаз уже в третий раз совершал путешествие из Бисетра, потом он убегал еще дважды, был пойман и умер в 1805 году в Рошфорском остроге.

Кроме жестокой порки палками, которой подвергли двух арестантов, намеревавшихся бежать в Бонне, с нами не случилось ничего необыкновенного до самого Шалона, где всю партию посадили на большую, наполненную соломой баржу, похожую на те, в которых возят уголь в Париж; она была покрыта толстой парусиной. Если один из осужденных приподнимал полотно, на его спину сыпался град палочных ударов. Хотя я и не подвергался такому обращению, но тем не менее мое положение беспокоило меня: прибыв на каторгу, я окажусь под строгим надзором, и побег станет невозможным. Эта мысль не покидала меня, даже когда мы прибыли в Лион.

Уже близился конец нашего плавания, когда в двух лье от Понт-Сент-Эспри наша баржа была застигнута бурей, которые чрезвычайно опасны на Роне; буре предшествовали отдаленные раскаты грома. Вскоре дождь полил как из ведра, порывы ветра, такие сильные, какие бывают только в тропиках, опрокидывали дома, вырывали с корнями деревья и вздымали волны, грозившие потопить нашу баржу. Она представляла в это время страшное зрелище: при свете молний двести узников, закованных словно для того, чтобы лишить их возможности спасения, дикими криками выражали свои ужасные страдания под тяжестью оков. Они хотели лишь одного — остаться в живых, хотя отныне и до конца своих дней они были обречены на бедствия и унижения.

Смятение моряков, которые, казалось, отчаивались из-за нас, увеличивало общую панику. Стража трусила не меньше их и даже готова была покинуть баржу, которая, видимо, наполнялась водой. Но вдруг картина быстро переменилась, каторжники бросились на аргусов с криками: «На берег! Все на берег!» Глубокая тьма, охвативший всех ужас и тревога позволяли рассчитывать на безнаказанность; самые смелые из узников объявили, что никто не сойдет с баржи, пока они не ступят на берег.

Один только поручик Тьерри не потерял присутствия духа; он заявил, что нет никакой опасности и ни он, ни матросы и не думали покидать судна. Ему поверили тем скорее, что буря начала заметно стихать.

Рассвело, и мы пристали к берегу в Авиньоне, где нас поместили в замке. Там началось мщение аргусов: они напомнили о нашем бунте жестокими палочными ударами. Остаток пути не ознаменовался ничем примечательным. Наконец, после тридцатисемидневного мучительного путешествия мы приплыли в Тулон.

Из пятнадцати повозок, прибывших на пристань и выстроенных перед канатным заводом, высадили каторжников, которых принимал один чиновник и препровождал во двор острога. Во время переезда те, кто имел одежду получше, поспешили продать ее или бросить в толпу любопытных. Когда каторжное платье было роздано, а ручные кандалы заклепаны, нас перевели на разоруженный корабль «Газар», служащий плавучим понтоном. Пайоты (каторжники, исполняющие должность писцов) переписали нас, после этого отобрали «оборотных лошадей» (беглых каторжников), чтобы посадить их на двойную цепь. Побег увеличивал срок наказания на три года.

Поскольку и я был в этом числе, то меня отвели в камеру номер три, где содержались наиболее подозрительные каторжники. Опасаясь, что они найдут возможность бежать, их никогда не посылали на работу. Постоянно прикованные к скамье, вынужденные спать на голых досках, мучимые разными насекомыми, изнуренные дурным обращением, недостатком пищи и движения, они представляли собой поистине жалкое зрелище.

Все, что я говорил о злоупотреблениях, происходивших в брестском остроге, избавляет меня от необходимости описывать те, которые я наблюдал в Тулоне. То же смешение арестантов, та же жестокость аргусов, то же разграбление имущества, принадлежавшего правительству.

Я нашел в камере номер три собрание самых отъявленных злодеев острога. Один из них, по имени Видаль, внушал отвращение даже самим каторжникам. Задержанный в четырнадцать лет с шайкой убийц, с которыми он участвовал в преступлениях, он избежал эшафота только благодаря своему возрасту. Приговоренный к двадцати четырем годам заключения и едва успев поступить в тюрьму, он убил товарища ударом ножа во время ссоры. Тюремное заключение был заменено на двадцать четыре года каторжных работ. Он уже несколько лет находился в остроге, когда одного каторжника приговорили к смерти. В городе в это время не было палача; Видаль с готовностью предложил свои услуги. Казнь была совершена, но потом пришлось поместить его на скамью вместе со смотрителем за каторжниками, иначе бы товарищи забили его цепями до смерти. Угрозы, которыми его осыпали, не помешали ему через некоторое время снова исполнить эту отвратительную обязанность. Кроме того, он брал на себя обязанность наказывать каторжников. Наконец, в 1794 году, когда в Тулоне был учрежден революционный суд, Видалю было поручено исполнять его приговоры. Он считал себя окончательно освобожденным, но, когда кончился террор, его вернули в острог, где поместили под особый надзор.

К одной скамье с Видалем был прикован еврей Дешан, один из участников кражи из государственного хранилища. Каторжники слушали его рассказы со зловещей сосредоточенностью; только при перечислении бриллиантов и украденных драгоценностей глаза их оживлялись, и по выражению их лиц можно было судить, на что они употребили бы свою свободу. Это было особенно заметно среди осужденных за незначительные преступления — их унижали, подсмеиваясь над их простоватостью и бахвальством по поводу своих жалких подвигов. Например, вычислив, что похитил ценностей на двадцать миллионов, Дешан говорил с презрением одному бедняку, осужденному за кражу овощей: «Как видишь, это не капуста!» Эта кража стала предметом различных толков. На заседании 16 сентября 1792 года министр внутренних дел Ролан известил об этом происшествии с трибуны Конвента, жалуясь на недостаток надзора со стороны служащих и военных, которые оставили свои посты под предлогом сильной стужи. Несколько дней спустя Тюрье, член комиссии, назначенной для руководства следствием, в свою очередь обвинял в нерадении министра, который ответил довольно сухо, что у него много других забот, помимо того, чтобы смотреть за хранилищем. Прения на этом закончились, но в обществе говорили о заговоре. Дошли до того, что обвиняли правительство в воровстве. Тем не менее 22 февраля 1797 года было объявлено, что это происшествие не имеет никакого политического значения и что оно произошло просто из-за недостатка бдительности сторожей и от беспорядка, царившего тогда во всей администрации.

«Монитёр» рассказывал о сорока вооруженных разбойниках, которых накрыли в помещениях хранилища. В действительности никого не задержали, четыре ночи кряду Дешан, Бернард Сейль и один португальский жид по имени Дакоста по очереди проникали в залы без всякого оружия, кроме инструментов, необходимых для изъятия камней, оправленных в серебро, которое они не удостаивали своим вниманием. Таким образом они украли великолепные рубины, изображавшие глаза рыб, сделанных из слоновой кости. Тогда же обнаружили исчезновение «Регента», погремушки дофина, и массы других вещей, оцененных в семнадцать миллионов.