Записки Видока

Я уже рассчитывал стать отцом, когда жена призналась мне, что придумала беременность, чтобы заставить меня жениться. Можно себе представить, как «приятно» мне было это узнать! Однако все те же причины, которые вынудили меня жениться, заставляли меня молчать. Вообще наш союз состоялся при неблагоприятных обстоятельствах. Дела в мелочной лавке, открытой моей женой, шли весьма дурно. Я приписывал это частому отсутствию моей благоверной, которая целыми днями просиживала у брата. Я стал было делать замечания, но в ответ на них получил распоряжение вернуться в Дорник. Я мог бы и пожаловаться на такую милую манеру отделываться от докучливого мужа, но меня так тяготило иго Шевалье, что я с радостью надел мундир, который прежде снял с превеликим удовольствием.

В Дорнике старый офицер бурбонского полка, в то время генерал-адъютант, зачислил меня в свою канцелярию по административной части, занимавшуюся преимущественно обмундированием войск. Вскоре потребовалось отправить верного человека в Аррас. Послали меня. Я прибыл в город в одиннадцать часов вечера. Движимый чувством, которое трудно объяснить, побежал прямо к жене. Долго стучался, звал, но тщетно. Наконец, мне отворил сосед, и через аллею я устремился к комнате жены. Раздался звук упавшей сабли, затем открылось окно, и на улицу выпрыгнул человек. Понятно, что меня узнали по голосу. Я тут же настиг ловеласа, в котором узнал полкового адъютанта 17-го егерского полка, находящегося в шестимесячном отпуске в Аррасе. Он был полуодет, и я вернул его в спальню, где он закончил свой туалет. Мы расстались с условием драться на другой день.

Эта сцена наделала немало шуму во всем квартале. Соседи, подбежавшие к окнам, видели, как я ловил адъютанта, слышали его признание. Стало быть, недостатка в свидетелях не было, и я вполне мог подать заявление и хлопотать о разводе, что я, собственно, и собирался сделать. Но семья моей «целомудренной» супруги тотчас принялась пресекать все мои попытки. На следующий день, не успел я еще сойтись с полковым адъютантом, меня остановили городовые и жандармы с намерением заключить меня в Боде. К счастью, я не терял присутствия духа. Попросил отвести меня к Жозефу Лебону, и мне не отказали в этом. Я застал народного представителя за грудой писем и бумаг. «Так это ты, — сказал он, — приезжаешь сюда без позволения… да еще вдобавок и обижаешь жену!..» Я тотчас сообразил, как следует отвечать, показал свой ордер, привел свидетельство соседей и самого полкового адъютанта, который не мог отречься от своих слов. Я так ясно изложил суть дела, что Лебону пришлось признать мою правоту. Но, не желая перечить своему другу Шевалье, он просил меня не оставаться в Аррасе. Так как я опасался, что ветер может перемениться, чему я знал немало примеров, то и сам пожелал поскорее покинуть город. Выполнив возложенное на меня поручение и простившись со всеми, на другой день с рассветом я отправился в Лилль.

Глава третья

В 13-м егерском полку я нашел многих офицеров 10-го полка, в том числе и лейтенанта Вилльдиё. Дни напролет я проводил с ними в кофейной или фехтовальной зале, но понимал, что так я скоро совсем останусь без денег. В это время один из обычных посетителей кофейной, прозванный капиталистом за правильный образ жизни, предложил мне путешествовать вместе с ним.

Путешествовать — это, конечно, хорошо, но в качестве кого? Я скромно спросил своего покровителя, какого рода обязанности будут на меня возложены. «Я — странствующий врач, — ответил мой новый знакомый с густыми бакенбардами и смуглым цветом лица, — и лечу секретные болезни с помощью одного верного средства». «Ну вот, — подумал я, — опять шарлатан…» Но отступать было некуда. Мы условились отправиться в путь следующим утром, в пять часов, от Парижских ворот.

Я явился точно к назначенному времени. Вскоре подошел и мой спутник. Увидев в руках рассыльного мой чемодан, он сказал, что его незачем брать, потому что мы отправимся только на три дня и пешком. Мне пришлось отослать вещи назад в гостиницу, и мы пустились в путь довольно быстро, потому что до полудня надо было пройти пять миль. К двенадцати часам мы достигли уединенной гостиницы, где моего товарища приняли с распростертыми объятиями и постоянно называли Кароном, хотя прежде все его звали Христианом. Хозяин дома прошел в свою комнату, вынес оттуда два или три мешка, наполненные талерами, и положил их на стол. Мой товарищ, высыпав монеты, принялся разглядывать их со вниманием, которое показалось мне притворным. Затем он отложил в сторону сто пятьдесят талеров и такую же сумму отсчитал фермеру другими деньгами, прибавив сверх того шесть крон. Я ничего не понял из всей этой процедуры, к тому же она сопровождалась фразами на фламандском наречии, которое я плохо понимаю. Поэтому я был весьма удивлен, когда, покинув ферму, куда Христиан обещал прийти вновь, он дал мне три кроны, объяснив это тем, что я должен иметь свою долю в барышах. Я не понимал, откуда могли взяться барыши. «Это мой секрет, — ответил он таинственно, — когда-нибудь ты узнаешь его, если я буду тобой доволен».

В продолжение следующих четырех дней мы продолжали совершать подобные визиты на другие фермы, и каждый вечер я получал две или три кроны. Христиан, которого постоянно называли Кароном, был весьма известен в этой части Брабанта как медик; он продолжал менять деньги, но разговор при этом велся только о болезнях людей и животных. Кроме того, я заметил, что Христиан пользовался репутацией человека, способного избавлять животных от порчи и сглаза.

На подходе к деревне Вервик он посвятил меня в тайну своей магии. «Можно на тебя положиться?» — спросил он вдруг, останавливаясь. «Без сомнения», — ответил я. «Тогда смотри и слушай…» Христиан достал из сумки четыре пакета квадратной формы и сказал: «Перед тобой четыре фермы, расположенные друг от друга на некотором расстоянии. Пройди в них задами, да смотри, чтобы тебя никто не заметил. Ты войдешь в хлева или конюшни и высыплешь в ясли четыре порошка из этих пакетов… Главное, чтобы тебя не увидели… Остальное уже мое дело». Я наотрез отказался и объявил Христиану, что тотчас уйду, если он не объяснит мне, чем мы на самом деле занимаемся. Такое требование, по-видимому, смутило его, и, как читатель увидит в дальнейшем, он вздумал отделаться от меня полуправдой.

«Где моя родина? — начал он издалека. — У меня ее нет… Мать моя, год тому назад повешенная в Темешваре, принадлежала к цыганскому табору, кочевавшему по границам Венгрии и Банната. Я говорю «цыганскому», чтобы тебе было понятнее. Между собой мы зовемся иначе и говорим на своем языке, которому нам запрещено учить кого бы то ни было; нам также запрещено путешествовать в одиночку, отчего мы кочуем толпой от пятнадцати до двадцати человек. Во Франции мы уже давно. В былые времена мы промышляли колдовством, потому что многие верили в порчу и сглаз. Теперь это ремесло идет плохо: французский народ стал слишком проницателен, поэтому мы перекочевали во Фландрию, где осталось больше суеверных людей. Три месяца я пробыл в Брюсселе по своим делам, но теперь я с ними покончил и через три дня присоединюсь к своему табору на мехельнской ярмарке. Решай сам — пристанешь к нам или нет…»

Отчасти затруднительное положение, отчасти любопытство заставили меня согласиться последовать за Христианом. Я пошел за ним, до конца не понимая, на что я могу ему сгодиться. Мы остановились в Лувенском предместье, перед жалким домишкой: его почерневшие стены были изборождены глубокими трещинами, а из разбитых окон торчали огромные пуки соломы. Была полночь; прошло добрых полчаса, пока нам пришла отворить весьма странного вида старушка.

Нас проводили в обширную залу, где человек тридцать обоих полов пили и курили, беспорядочно разместившись в угрожающих, а местами и неприличных позах. У мужчин под синими балахонами с красным шитьем были голубые бархатные куртки с серебряными пуговицами, какие часто носят погонщики лошаков в Андалузии; все женщины были в ярких одеждах.

Стоило нам войти, как всеобщее веселье прервалось. Мужчины подошли подать руку Христиану, женщины поцеловали его. Затем все взгляды устремились на меня. Мое беспокойство, по-видимому, стало заметным, и Христиан попытался подбодрить меня, сказав, что у Герцогини мы в полнейшей безопасности. Как бы то ни было, разыгравшийся аппетит заставил меня принять участие в празднестве; кружка моя так часто наполнялась можжевеловой водкой и так часто опустошалась, что я почувствовал потребность прилечь. Когда я сообщил об этом Христиану, он отвел меня в соседнюю комнату, где на свежей соломе уже спали несколько цыган.

С рассветом все были на ногах и вскоре покинули дом, чтобы разными дорогами прийти на рынок, куда уже стекались толпы народа из соседних деревень. Христиан, заметив, что я намерен последовать за ним, сказал мне, что я ему не нужен до самого вечера. Он также сообщил мне, что насчет моего ночлега с табором еще ничего не решено, поэтому я снял комнату в гостинице.

Не зная, как убить время, я пошел на ярмарку, где лоб в лоб столкнулся с нашим бывшим батальонным офицером по имени Мальгаре. Он спросил о причине моего пребывания в Мехельне. Я рассказал ему целую историю; он, в свою очередь, сделал то же самое, и мы оба остались довольны, полагая, что обман удался. Слегка перекусив, мы вернулись на ярмарку. Везде, где толпился народ, я встречал нахлебников Герцогини. Я отворачивался от них, потому что сказал своему старому знакомому, что никого не знаю в Мехельне — в таком знакомстве я не намерен был признаваться. Но мой спутник, однако, оказался слишком хитер, чтобы позволить себя обмануть. «Как странно, — заметил он, — что эти люди смотрят на вас так внимательно… Или вы их знаете?» Я отвечал, не поворачивая головы, что даже не имею понятия, кто они такие. «Вы и вправду не знаете? — деланно удивился мой собеседник. — Значит, вы не догадываетесь, что это воры?» — «Воры! — воскликнул я. — А откуда вы знаете?» — «Вы и сами в этом убедитесь, если последуете за мной. Да вот, посмотрите-ка!»

Окинув взглядом толпу, образовавшуюся у зверинца, я увидел, как один из мнимых торговцев утащил кошелек у толстого содержателя зверей и как последний тщетно пытался отыскать его в своих карманах. Цыган же вошел в лавку ювелира, и Мальгаре принялся уверять меня, что воришка не выйдет оттуда, не стянув нескольких драгоценных вещей. Мы оставили свой наблюдательный пост, чтобы вместе пообедать. После обеда, заметив, Что офицер расположен поболтать, я стал упрашивать его подробнее рассказать мне о тех людях, на которых он обратил мое внимание. Наконец, он решился удовлетворить мое любопытство и сообщил следующее: