Записки юного боцмана

Малыш, разумеется, был счастлив, бутылку марочного портвейна трехлетней выдержки он раздобыл заранее, что тоже было непросто, ибо в нашем военторге кроме пуговиц и мыла с заржавленными пряниками со вкусом того же мыла ничего не было. Конечно, можно было выменять у снабженцев сухое вино с подлодок, но эта кислятина мне была не нужна (хотя она тоже была марочная и импортная из соцлагеря).

Завладев заветной наградой, я после отбоя спокойно отправился на верхнюю палубу к себе в одну их боцманских баталерок, где хранились флаги расцвечивания и где обычно никого не бывало, кроме меня и северного сияния. Дело было в июне, стояли белые ночи, вопли бакланов и монотонный шум десятков кораблей не помешали мне вкушать божественный (как мне тогда показалось) напиток, покуривая сигареты «Ленинград», которые я дополнительно выторговал у этого афериста. Все это действо происходило при возлежании на штабеле флагов Советского военно-морского флота — мягонькие из чистой шерсти, чтоб быстрее сохли в бурю и шторма. В мою обязанность как старшего боцмана входило, в том числе, вывешивание по праздникам этих флагов на фалах в произвольном порядке (в виде флагов расцвечивания) и подъём блоком по команде командующего парадом: «Флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания — поднять!» — ту-ту-ру-ту-ту-ту … (это музыка такая от оркестра на пирсе). Красотища!

А флотский флаг — это вам не какое-нибудь хухры-мухры: каждый имел свое название, сообразно старославянской азбуке (рцы, аз, буки, мыслете, ферт и т. д.) и свою расцветку, а их комбинация на мачте соответствовала определенному сигналу по Своду сигналов. «Минная постановка» или там, «Веду артиллерийские стрельбы», или «Карантинное судно» или что угодно — см. Свод сигналов.

Вот, в общем-то, и всё. Этот жлоб Малыш потом еще на меня наехал — почему я портвейн в одиночку выпил — не, ну какая скотина! А большевики с комсомольцами они все такие: лишь бы крестьянина обидеть.

Осенью он дембельнулся, следом за ним и я, но уже к Новому году. Напоследок этот без трёх минут коммунист выцыганил у меня (не помню уже за что) великолепную шинель тонкого офицерского сукна — чистая шерсть! И пришлось мне на дембель ехать в его обрезанной по самые помидоры грубой матросской шинельке, в которой я выглядел как последний портовый бомж. Но все равно Малыш остался в моей памяти очаровательным мерзавцем, я все равно его любил, как кота, который хоть и гадит тебе в тапочки, но все равно для тебя остаётся очаровашкой…

Больше я нем не слыхал. Наверняка стал большим человеком, удачно прошел приватизацию и сидит теперь пожизненно счастливый в какой-нибудь думе.

Чего и вам всем желаю!

Как я плавказарму красил

Корабли положено красить, особенно военные, причем единообразно, чтоб глаз начальствующий радовали, а вражий отпугивали. Различными научными военно-морскими институтами было установлено, что цвет кораблям должен быть в масть морскому, а поскольку море издали кажется серым, то и корабли должны быть серыми…

Такая вот логическая парадигма. Короче, краска должна быть «шаровая» — и точка! «Шаровая» — это не от какого-то там шарика, а от древнерусского «серый, тёмно-серый», как море на горизонте (потому и собак зовут Шарик). Кто не верит — выйдите на палубу броненосца и гляньте в подзорную трубу на горизонт — вода там именно шарового цвета. С пенкой.

Процесс окрашивания ровных гладких поверхностей, разумеется, особых проблем не представляет, но это, если ты не болтаешься при этом в люльке за бортом, а в этот борт еще бьёт волна. По нормативам на Северном флоте плавсредства ВМФ положено окрашивать (возобновлять окраску, подкрашивать и т. п.) раз в год, а вот черноморцам дико не повезло — там дважды в год.

Плавказарма наша имела приличные габариты: длина 111 м, ширина 13,8 м, высота от киля до клотика (не знаю, ибо, что было ниже ватерлинии нас не интересовало), а вот от ватерлинии до планширя фальшборта первой палубы около 3 м, а до второй (ближе к носу борт достигал второй палубы) так все 5. Ещё выше все надстройки на четырёх палубах — это еще в высоту метров под 8. Якоря висели в клюзах (мы вечно стояли у стенки, как «Аврора») и обмазать их и якорь-цепи на баке «кузбасс-лаком» труда не представляло.

Напомню, я был рядовой матрос, правда с некоторым предыдущим опытом службы, поэтому по воле высших сил заведовал боцманской командой из 8–9 пацанов 18–19 лет (я старик и «годок» — мне уже 20 было). Пацаны эти в основном или городские, или — пара-тройка — из далеких азиатских кишлаков. Поэтому красить не умел никто. В том числе и я. Последний мой опыт работы с красками состоялся ещё во времена детского садика, когда я вместе со всеми раскрашивал акварелью Деда Мороза с надписью: «Дорогой мамочке на 8-е Марта».

Бочками и бидонами-флягами с краской были заставлены бак, ют и даже часть шканцев. По случаю аврала из своей каюты выполз (изменив своей незабвенной канистре со спиртом) сам главный боцман Рагулис и дал вводную: сперва оттираем-зачищаем старую краску, затем наносим слой грунтовки, а когда та подсохнет (ага, подсохнет она, если в мае стоял холод собачий и дикая влажность) — мажем в основной цвет — в шаровый. Всё просто! Сказал мне в какой шхере искать кисти-скребки-валики и прочий инструмент, рваное рабочее старьё, а главное — беседку-люльку, в которой исполнителям предстояло болтаться между бортом и бездной, лихо работая на весу кистями, примерно, как Микеланджело в Сикстинской капелле (он тоже творил свои шедевры, подвешенный к потолку). После инструктажа Рагулис вернулся к своей канистре.

Суха теория, мой друг!.. Действительность превзошла все ожидания. Борта не хотели зачищаться от остатков прошлогодних и более ранних слоёв, грунт (свинцовый сурик) никак не желал приставать к железу, а когда прилипал, то уже на него никак не хотел ложиться основной шаровый слой. Когда после долгих мучений удавалось залепить всем этим часть борта, то на утро оказывалось, что вместо красивой глянцевой поверхности военно-морского цвета с бортов свисали разноцветные лоскуты и лохмотья отвалившейся краски. По этому поводу Рагулис завёл было свою любимую латышскую поговорку: «Тригосподабогадушу Пресвятая дева Мария и 12 непорочных братьев апостолов»… (далее следовало их перечисление поименно), затем шло упоминание многих предметов бегучего и стоячего такелажа и как постскриптум — направления ветров от бакштага до бейдевинда. Более действенных подсказок кроме данного идиоматического, но очень эмоционального выражения, мы не услышали. Подбодрённые морским фольклором, матросы продолжили своё безнадёжное занятие.

Беседка-люлька через блоки была принайтовлена шкотами к планширю первой палубы, или к леерам второй. Чумазый с головы до пят матросик, мало того, что был в спасжилете, вдобавок был обвязан страховочным шкентелем (обязательно с мусингами). И вот, стоя враскоряку на качающемся настиле, он должен был макать кисть-валик в обрез с краской, и виртуозно возюкать им по металлу.

Краска, зараза, оказалась жидкая, как кефир 0,5 %. Грунт-сурик тоже жидковат — как кефир 1,5 %. Загустителей не предусмотрено, наоборот, в 200-литровых бочках завезли растворитель — да не тот — со сложным название этилен- и что-то там еще, это, чтобы и без того жидкую субстанцию еще разжижать. Мучения длились несколько дней и белых ночей, пока…

Пока не раздался крик вахтенного у трапа (сходней): «Водовоз швартуется!».

Пробросав всё, маляры стали выкарабкиваться на палубу. Ведь водовоз — это, как сказал Хэмингуэй — праздник, который всегда с тобой. Для справки: тогда воду не фильтровали, что привезли, то и закачивали в свои цистерны, а уже оттуда черпали кружками. От этой воды за год у меня рассыпался один коренной зуб и два попали на пломбы, хотя до этого я предыдущие 20 лет мог зубами колючую проволоку перегрызать. Но вернёмся к водовозу.