Записные книжки

Здесь наверху в тени было прохладно, свежо, красиво: горы и холмы, долины и тени. Местами земля была болотистая, и там росли тростники, низкие, золотой окраски, и среди золота белые цветы. Но это ещё было не всё. И при подъёме и при спуске в течение целых полутора часов присутствовала та сила, которая есть благословение. Она обладала качеством огромной и непроницаемой прочности; никакая материя, вероятно, не могла иметь такой прочности. Материя проницаема, может быть разрушена, растворена, превращена в пар; мысль и чувство обладают определённым значением; их можно измерять, они также могут быть изменены и разрушены, и ничего от них не останется. Но эта сила, которую ничто не могло пронзить или растворить, не была проекцией мысли и, конечно, не была материей. Эта сила не была иллюзией, созданием мозга, который тайно ищет власти или той силы, которую даёт власть. Никакой мозг не мог бы сформировать такую силу с её странной интенсивностью и прочностью. Она была здесь, и никакая мысль не могла изобрести или рассеять её. Интенсивность приходит, когда нет потребности ни в чём. Пища, одежда и кров — необходимость, они не потребности. Потребность — скрытое желание, ведущее к привязанности. Потребность в сексе, в славе, поклонении с их сложными причинами; потребность в самореализации с её честолюбивыми устремлениями и крушениями; потребность в Боге, в бессмертии. Все эти формы потребности неизбежно порождают привязанность, которая вызывает скорбь, страх и боль одиночества. Потребность выразить себя через музыку, через литературу или живопись и какими-то другими средствами приводит к ужасной привязанности к средствам. Музыкант, который использует свой инструмент, чтобы достичь славы, стать лучшим, перестаёт быть музыкантом; не музыку любит он, а пользу от музыки, выгоды, даваемые музыкой. Мы используем друг друга в своих потребностях и даём этому благозвучные названия; и из этого вырастает отчаяние и нескончаемая скорбь. Мы используем Бога как убежище, как защиту, как какое-то лекарство, и потому церковь и храм, с их священниками, приобретают большое значение, тогда как никакого значения они не имеют. Мы используем всё, машины и технологии, для наших психологических потребностей, а любви к самому предмету нет.

Любовь существует только тогда, когда нет потребности. Сущность эго — эта потребность, постоянная смена потребностей, вечный поиск, переход от одной привязанности к другой, от одного храма к другому, от одной приверженности к другой. Вверить себя какой-то идее, какой-то формуле, принадлежать к какой-то секте, какой-либо догме является проявлением потребности, сущности эго, которая принимает форму самой альтруистической деятельности. Это оболочка, маска. Свобода от потребности означает зрелость. С этой свободой приходит интенсивность, которая не имеет причины и не приносит выгод.

29 августа

Здесь есть тропинка, в стороне от немногочисленных разбросанных шале и фермерских домов, которая идёт через луга и мимо заборов из колючей проволоки; там, где она направляется вниз, открывается великолепный вид на горы с их снегами и ледником, на долину и маленький город с множеством магазинов. Отсюда можно увидеть начало потока и тёмные, покрытые соснами холмы — очертания этих холмов на фоне вечернего неба были великолепны, казалось, что они рассказывают об очень многом. Это был приятный вечер; весь день на небе не было ни облачка, и теперь чистота неба и теней поражала, а вечерний свет был восхитителен. Солнце садилось за холмы, и они отбрасывали свои огромные тени на другие холмы и луга. Перейдя ещё одно заросшее травой поле, тропинка круто спускалась вниз и соединялась с большей и более широкой тропой, которая шла лесом. На этой тропе никого не было, тропа была пуста, и в лесу было очень тихо, если не считать потока, шумевшего, казалось, больше, перед тем как успокоиться на ночь. Здесь росли высокие сосны, воздух был напоён каким-то ароматом. Неожиданно, когда тропка эта повернула в туннель из деревьев, появилось пятно зелени и свежевырубленный участок соснового леса, освещённый солнцем. Он был поразителен в своей интенсивности и радости. Увидел это, и всякое пространство и время исчезли, было только это пятно света и ничего больше. Это не означало превращения в этот свет или отождествления себя с ним; активная деятельность мозга прекратилась, всё существо было с этим светом. Деревья, тропа, шум потока полностью исчезли, как и пятьсот ярдов и более между светом и тем, кто наблюдал. Наблюдающий исчез, и интенсивность этого пятна вечернего света была светом всех миров. Тот свет был всем небом, и тот свет был умом.

Многие отвергают то, что лежит на поверхности и что отвергнуть достаточно просто; есть другие, идущие в своём отрицании дальше, есть те, кто отвергает полностью. Кое-что отвергнуть сравнительно легко — церковь и её богов, авторитет и власть тех, кто их имеет, политика и его способ действия и прочее. Можно пойти достаточно далеко в отрицании того, что, может быть, имеет значение, отношений, нелепостей общества, концепции красоты, утверждённой критиками и теми, кто говорит, что они знают. Можно отбросить всё это и остаться одному, одному не в смысле изоляции и разочарования, но потому, что увидено значение всего этого и человек отходит в сторону, естественно, без какого-либо чувства превосходства. С этими вещами покончено, они мертвы — возврата к ним нет. Но дойти до самого конца отрицания — совсем другое дело; сущность отрицания — свобода в одиночестве, в уединённости. Но мало кто заходит настолько далеко, мало кто полностью отбрасывает всякое убежище, всякую формулу, всякую идею, всякий символ и остаётся обнажённым, неопалённым и чистым.

Но как это необходимо — отвергнуть; отвергнуть без усилия, без горьких переживаний, без надежды на знание. Отвергнуть и остаться одному, без завтра, без будущего. Взрыв отрицания — это обнажённость. Остаться одному, без приверженности к какому-нибудь способу действия, к какому-нибудь поведению или к какому-нибудь переживанию необычайно важно, ибо одно лишь это освобождает сознание от пут времени. Всякая форма влияния понята и отвергнута, это не даёт мысли прохода во времени. Отказ от времени — сущность вневременности.

Отвергать знание, опыт, известное — значит приглашать неизвестное. Отрицание — это взрыв; это не интеллектуальное, идеологическое дело, нечто, чем может играть мозг. В самом акте отрицания присутствует энергия, энергия понимания, и это энергия непослушная, её не укротить страхом или удобством. Отрицание разрушительно; оно не осознаёт последствий; отрицание не реакция и потому не является противоположностью утверждению. И утверждать, что что-то есть или что чего-то нет, значит продолжать реагировать, но реакция не есть отрицание. В отрицании нет выбора, поэтому оно — не результат конфликта. Выбор — конфликт, а конфликт есть незрелость.

Видение истины как истины, видение ложного как ложного и видение истины в ложном — это акт отрицания. Это действие, а не идея. Полное отрицание мысли, идеи, слова приносит свободу от известного, от знания; с полным отрицанием чувства, эмоции и настроения приходит любовь. Любовь за пределами и выше мысли и чувства.

Полное отрицание известного есть сущность свободы.

При пробуждении, ранним утром, за много часов до восхода, медитация была за пределами откликов мысли; медитация была стрелой в непознаваемое, и мысль не могла следовать за ней. Наступил рассвет, осветив небо, и лишь солнце коснулось высочайших пиков, появилось то беспредельное, чья чистота превыше солнца и гор.

30 августа

День был безоблачный, жаркий, и земля и небо накапливали силы для предстоящей зимы; осень уже окрашивала некоторые листья в жёлтый цвет, и листья ярко желтели среди тёмной зелени. На лугах и полях скашивали густую траву для коров на долгую зиму; работали все — взрослые и дети. Это была серьёзная работа, и смеха или разговоров было немного. Машины занимали место кос, и всё же то тут, то там пастбище косили косами. Вдоль потока через поля шла тропа, и здесь было прохладно, так как жаркое солнце уже скрылось за холмами. Тропа проходила мимо фермерских домов и лесопилки; на свежевыкошенных полях лежали тысячи крокусов, таких нежных, с таким своеобразным запахом. Это был тихий и ясный вечер, и горы были ближе, чем когда-либо ещё. Поток был спокоен, камней здесь было не слишком много, и вода бежала быстро. Вам пришлось бы тоже перейти на бег, чтобы поспеть за водой. В воздухе стоял аромат свежескошенной травы, и земля выглядела процветающей и довольной. На каждой ферме здесь было электричество, и, похоже, здесь царили мир и изобилие.

Как мало людей видит горы или облако. Они смотрят, делают какие-то замечания и проходят. Слова, жесты и эмоции препятствуют видению. Дереву, цветку дают название, заносят в определённую категорию, вот и всё. Вы видите пейзаж сквозь арку или из окна; если случится так, что вы или художник или знакомы с искусством, вы почти сразу скажете, что это похоже на такие-то средневековые картины, или вы упоминаете имя какого-нибудь современного живописца. Если вы писатель, вы смотрите для того, чтобы описать, если музыкант, то вы, скорей всего, никогда не видели ни волнистого контура холма, ни цветов у своих ног — вы захвачены своей повседневной деятельностью или же вас держат за горло ваши честолюбивые устремления. Если вы в чём-либо профессионал, вы, вероятно, никогда не видите. Чтобы видеть, необходимо смирение, сущность которого — невинность, чистота. Вот здесь гора, освещённая вечерним солнцем; видеть эту гору впервые, видеть эту гору так, будто вы никогда не видели её раньше, видеть её с невинностью, видеть её глазами, которые омылись в пустоте, глазами, которые не повреждены знанием, —это необычайное переживание. Слово «переживание» безобразно; с ним связывается эмоция, знание, опознание и продолжение; ничего такого здесь нет. Это нечто совершенно новое. Чтобы видеть эту новизну, необходимо смирение — смирение, которое никогда не бывает отравлено гордостью и тщеславием. В отношении того, что происходило сегодня утром, было именно такое видение, как с горной вершиной или вечерним солнцем. Всё существо человека, во всей своей полноте, было здесь, и его состояние было свободным от какой-либо потребности, конфликта и выбора; оно было пассивно той пассивностью, которая активна. Существует два рода внимания — одно внимание активно, а другое лишено движения. И то, что происходило, было действительно новым, тем, что никогда не происходило прежде. «Видеть» это происходящее было чудом смирения; мозг был полностью спокоен и без всякой реакции, хотя он и был полностью пробуждён. «Видеть» эту горную вершину, такую ослепительную в вечернем солнце — хотя и видел её уже тысячи раз, — видеть её глазами, не имеющими знания, значило видеть рождение нового. Это не глупый романтизм, и это не сентиментальность, с её жестокостью и с её настроениями, это и не эмоция с её волнами энтузиазма и подавленности. Это нечто столь абсолютно новое, что в самой полноте внимания присутствует безмолвие. Из этой пустоты выходит новое.

Смирение — не добродетель; культивировать его невозможно; оно не входит в мораль респектабельности. Святые не знают его, ибо святость их признана; кто поклоняется, тот не знает его, поскольку он просит и ищет; набожный верующий и последователь тоже не знают его, так как они следуют. Накопление исключает смирение, идёт ли речь о собственности, об опыте или способностях. Процесс узнавания нового, учения, не является накопительным процессом; знание является. Знание механично; процесс учения — никогда. Знания может быть всё больше и больше, а в узнавании нового, в учении нет никакого «больше». Где сравнение, учение прекращается. Учение, узнавание нового является мгновенным видением, оно не во времени. Всякое накопление и знание измеримы. Смирение не может быть сравниваемо; не бывает больше или меньше смирения, так что его невозможно культивировать. Мораль и технику культивировать можно, и их может быть или больше или меньше. Смирение вне пределов способности ума — как и любовь. Смирение — всегда акт смерти.

Очень рано сегодня утром, за много часов до рассвета, при пробуждении была здесь эта пронзительная интенсивность силы с её суровостью. В этой суровости было блаженство. По часам это «продолжалось» сорок пять минут, со всё нарастающей интенсивностью. Поток и тихая ночь с сияющими звёздами были внутри этого.

31 августа

Медитация без установленной формулы, рецепта, без причины и мотива, без результата и цели — невероятный феномен. Это не только гигантский взрыв, который очищает, но также смерть, у которой нет завтра. Её чистота опустошает, не оставляя ни одного тайного угла, где мысль могла бы скрываться среди своих собственных тёмных теней. Её чистота не защищена; она не является добродетелью, вызванной к жизни сопротивлением. Она чиста потому, что в ней нет сопротивления, как в любви. В медитации нет завтра, нет спора со смертью. Смерть прошлого и будущего не оставляет ничтожного настоящего времени, и время всегда ничтожно, но разрушение — это действительно новое. Такова медитация, это не глупые расчёты мозга в поисках безопасности. Медитация — это разрушение безопасности, и в медитации великая красота, не красота вещей, созданных человеком или природой, но красота безмолвия. Это безмолвие — пустота, в которой и из которой текут и имеют своё бытие все вещи. Она непознаваема; интеллект, чувства не могут проложить к ней путь; к ней нет пути, а метод в отношении неё — всего лишь изобретение жадного мозга. Все пути и средства расчётливого эго должны быть разрушены полностью; всякое движение вперёд или назад, путь времени, должно прийти к концу, без всякого завтра. Медитация является разрушением; и это опасность для тех, кто желает вести поверхностную жизнь и жизнь фантазии и мифа.