Заполье

— A-а, заметил «подвальную»… — Романыч больше помешивал солянку, чем ел, с усмешкой поглядывал. — В портмоне сынка не заглядывал, подтвердить не могу.

— Да это я так, к слову, с союзниками не воюем. И кто вам, интересно, эту писулю подкинул?

— Что, задело? Знаю, по вашему ведомству пришлось… по спонсорам, вроде того. Так нам она тоже хлопот наделала, номер-то в печать уж подписан был… Нет, что-то никак нейдет мне хлебово это — огурцы какие-то, черт-те что…

Намек понят был, принялись за второе. Старый газетный уж, всякое изведавший в родном редакционном серпентарии, Романыч счел нужным еще раз остеречь:

— Ты в лоб-то на них не ходи, он у них бронированный. Лучше сбочку да в больное. И что теперь слово журналистское, сам посуди? Это раньше оно всех на уши ставило; а сейчас — инфляция на все, на него тоже… что хочешь мели, Емеля, твоя неделя. А со статьей… Сам Борис приказал — с подачи черношляпника, так я знаю.

— Кого-кого?

— Да ходит тут один к нему, чуть не с андроповских времен… Правда, крайне редко, Мила говорит, и безо всякого спросу, кивнет — ив кабинет сразу. Я-то его пару-тройку раз видел всего — низенький, в бородке какой-то и одет так… Подумаешь, что с помойки.

— Мизгирь по фамилии?

— Что-то вроде того… ну да, он самый. Новобранова знаешь, конечно, Игоря?

— Это который секретарь писательский? Само собой, как не знать.

— Ну, так они однокашники, кажется, с этим… Что-то о нем рассказывал, но уж давно, не помню. Этакий инкогнито, и что уж против ваших заимел…

— Вместе с Борисом Евсеичем, заметьте, если по комментарию судить.

— Ну, о начальстве я, сам знаешь, не распространяюсь…

Потому и в долгожителях редакционных, знаем. Но, выходит, неосмотрительно врал Владимир Георгиевич, что вовсе незнаком с главредом «партянки»! И не от него только — ото всех держал в тайне эту связь, от Воротынцева, вполне возможно, тоже… связь противоестественную, иначе и не назовешь, бонзы партийного и бродячего по тем временам нигилиста по призванию. Людмилу Германовну, секретаршу Неяскина, спросить бы, но и к той никаким колобком не подкатиться, секреты шефа бережет пуще Романыча, долгожительница тоже. Удивляло и другое: ну что он добьется статейкой в газете, за которой нет обкома капээсэс? Или все-таки действенно это на каких-то правленцев? Не исключено; да и в самой-то администрации губернской их никак не меньше половины, обкомовцев вчерашних, если не все две трети… посчитать, да, и распубликовать, то-то хаю будет. В какой там ни бронированный, а в лобешник власть из руки левой бесстыже в ультраправую переложившим… Нет, голод на всякие такие темы никак уж газете не грозил, скорее наоборот — не успеть, не охватить всех кощунств и непотребства, что на родимой некогда, а теперь враз ночужавшей будто сторонке творятся…

Но и все через третьи лица узнанное в два последних дня было уже только подробностями, не больше того, и оставалось ждать — определены! судьбы своей завтрашней ждать, ни много ни мало, это понимал он теперь ясней некуда, да и судьбы дела самого. А без дела он кто? Никто — ни в чужих глазах, ни в своих.

И заторопился назад, к телефону — не спеша, помня вчерашнее торопыжество свое, так неладно обернувшееся, и зная, что раньше пяти пополудни Народецкий вряд ли позвонит. Не заходя даже в общую комнату, предупредил Лилю и, запершись в кабинете, прилег на диванчик, истомленный некой слабостью внутренней, физической, и дурными, никак себя не обозначающими предчувствиями… не верь, не торопись верить «шепоту звезд», он так же переменчив и лукав, как неизменны в фатальном равнодушии к тебе, к живому всему сами они, звезды.

Снилось невесть что… Он поднимается каким-то лестничным пролетом все выше, ступени ненадежны, шатки и через одну-две зияют прогалами, что-то вроде лесов строительных дощатых, кое-как настланных, а под ними гулкая, холодная бездна, и ухватиться толком не за что. Уже их все меньше, досок, все опаснее переступать, цепляясь за какие-то податливые под рукой, плохо закрепленные конструкции, а назад ходу нет — и главное, мучительное: куда он подымается, зачем? Кто его и что гонит в эту страшащую высоту и пустоту, где, кажется, и дышать нечем уже, более того — нечем жить, кроме как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… Где смысл да цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…

Еще на какую-то ступеньку шаг, на еле держащуюся, он едва не срывается — и дребезг звонка телефонного, заливистого выдергивает его из сна. В трубке бодрый, с бархатистыми нотками покровительства голос Народецкого: «Что ж, извещаю вас, Иван Егорович, об успехе нашего общего на заседании дела! Да, не без проблем было, надо признать, мнения весьма разделились; так ведь и вопрос из основополагающих. И статья ваша, надо отметить, сыграла оч-чень, я бы сказал, уместную роль в смысле фактического подтверждения нашей линии. Некоторые наши даже назвали ее обличительной, да-да, тогда как опус Надеждина в областной — провокативным… вы в курсе, что все-таки вышел он? И Леонид Владленович просил передать вам сугубую благодарность и надеется, что завтра-послезавтра мы встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?..»

Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному, что-то все-таки делающих людей — пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.

32

Нет, нечасто приходилось ему в таком спокойствии просыпаться, день начинать — со свободой дела впереди.)

Правда, была в нем, дне наступившем, и своя струнка напряга: неизбежная — не сегодня, так завтра — разборка с благодетелем-поручителем бывшим и с клиентелой его, мало сказать — неприятная. Но, в конце концов, не он все эти сети плел, и если они сами в них подзапутались, то пусть, как говорится, и платят по счетам. Спроси его, Базанова, хотел бы ли он этого окончательного выяснения отношений, — и он отказался бы, пожалуй, разве что со связью этой постельной покончить, не видеться, хватит с него этакого искусствоведенья. Остальное же все в какой-то день-другой стало уже прошлым, потеряло всякое значенье, считай, и лишь бы не мешало, даже и Левин тот же не опасен теперь, комплексом вины ли, промахов ли своих повязанный… уж навряд ли вины, но осмелится на что-нибудь подобное нескоро, трусоват же.

А с Владимиром Георгиевичем Мизгирем он и молчанием обошелся бы, согласным обоюдным умолчаньем всего, что произошло и чего уже не вернуть и не исправить, дело важнее. Но вот в то, что на это согласится сам Мизгирь, поверить было трудно, даже если тот, может, и смолчит поначалу. Пойдя на вражду открытую, такие прежде скрытные не останавливаются ни перед чем уже, и словесного-то раздрая, как самое малое, не избежать. К такому готов он, Иван, и хорошо, кабы этим все и закончилось. Но вот в подобном он совсем не уверен: если такие идут в открытую, значит, есть у них на то основание, сила за ними. И Сила, по всему, нешуточная, московская, слишком что-то памятна та сшибка, тот вызов Воротынцеву, которому он стал невольным, да нет — по воле Мизгиря свидетелем…

Ладно, все это можно было пока отодвинуть. Большая передышка дана, и надо использовать ее для работы — тем более что всех иных хлопот семейной бытовухи он теперь попросту лишен.

И не выходил еще что-то из памяти вчерашний сон дневной, нет-нет да и всплывал… куда он, в самом деле, зачем подымался по тем шатким подмосткам сновиденья? И что гнало его так упорно вверх, вопреки страху и, кажется даже, самому желанию? Но и была же какая-то тяга ввысь, внутренняя и ему неподвластная, наоборот — властная над ним. И он вроде бы помнит смутно ее — как нежелание или даже запрет быть, оставаться внизу… Да, можно было б счесть это натянутой метафорой самосовершенствования личного, если бы он хоть отчасти, хоть когда-нибудь ставил нечто подобное перед собой как задачу, цель умозрительную; так нет же, на ум если и приходило, то отклонялось именно как слишком отвлеченное, к делу жизни относящееся как пустое теоретизирование… нет, не до того, остаться бы человеком, не сорваться.

И вспомнил, а вернее, попытался точнее припомнить у какого-то философа вычитанное: человек, дескать, это не только и не столько существо как таковое, сколько непрестанное усилие быть человеком… Так? Что-то вроде этого. Остаться, и это, сдается, более чем достаточное для нынешнего деграданса условие, не до жиру. Ну да, вверх не по лестнице, нет — изо всех сил по эскалатору, едущему вниз. Самое для нас.

Но что сон этот, сны малодушные наши? Мешанина из тревог и страхов вполне нещадной яви, из ущемленности всеми в свете комплексами души твоей, беспомощности ее изначальной перед стихиями и вовне, и в ней самой, спятить готовой от собственных же противоречий, — не так разве? Вещие же сны, из подкорки головной, из подсознания, Сечовиком воспетого, наверняка бывают тоже — так она и у животных есть, интуиция, и что с того? И даже у Левина вот вполне предполагается, с безучастным лицом черкающего сейчас в блокноте наметки на два номера вперед, которые предлагают собравшиеся на планерке соратники такой малой, всего-то в восемь штыков, рати; впрочем, этому-то о происходящем и прямого знания хватает, судя по всему, есть от кого знать…

— У меня тут кое-какого материалу поднакопилось, — подал голос и Ермолин, — по Комитету госбезопасности семидесятых, ну и лет перестроечных. Намутили такого, что и…

— Врагов не надо? — Это Михаил Никифорович зорко глядел, следил за разговором, в сторонке сидевший, как всегда, наособицу. — Да с человекоподобными этими андроповыми крах обеспечен был нам, к тому велось!

— …что и сами подзапутались, как кажется, себя самих переиграли. А где-то и снюхались с коллегами забугорными, джокерами стали в ихней игре… да, любую здешнюю карту били. Ну и загребли банк настоящие-то игроки.