Запомни его лицо

Ася и я с разных сторон тесно притирались к столику, заваленному оригиналами, гранками, верстками. Запахи металла и краски, которые, перемешиваясь, заполняли корректорскую, стали для нас привычными и даже необходимыми.

Ася упиралась в столик тем же недвижным, остекленевшим взглядом, как тот, на который я наткнулся, будто на тяжелый предмет, встретившись с Ниной Филипповной после гибели ее мужа.

Однажды мне показалось, что Ася вот-вот снова сожмет голову и закричит: «Их нет! Их нет!.. И никогда больше не будет!..» Я должен был броситься наперерез, упредить, предотвратить этот крик.

И я сказал с загадочной интонацией:

— Целый день хочу прочитать тебе стихи. Но как-то все не решаюсь.

Она не оторвалась взглядом от столика.

— Свои стихи! — сказал я.

Она подперла голову истонченными блокадой руками — дала понять, что слушает.

Поэму свою я наизусть не помнил. И мне пришлось читать стихи о любви. Каждое четверостишие начиналось словами: «Люблю тебя!» Голос мой срывался, как бы трескался от смущения. Но можно было подумать, что от любви!

— Ты это давно сочинил? — спросила Ася.

Надо было упредить, предотвратить — и я ответил:

— Вчера.

— А кому они…

— Догадайся, — мягко и таинственно перебил я. — Подумай сама.

Она подумала… И на следующий день Эдик, который из всех тормозов признавал только автомобильные, брякнул:

— Что это с ней?

Ася была в том же пальтишке, не учитывавшем уральские холода, в том же платье, сшитом, что было заметно, еще в доблокадную пору. Но что-то изменилось, произошло…

Наборщик и печатница исподтишка также пытались понять, что случилось с Асей: опечатки уже не повергали ее в такое уныние, как накануне. Она продолжала отстаивать чистоту русского языка, но не бросаясь на амбразуру из-за каждого не вполне совершенного оборота. Она по-прежнему педантично исполняла служебный долг, но принадлежала теперь не только ему. «А чему же еще? — раздумывал я. — Неужели мои стихи или чувства, в них выраженные, но не точно ею разгаданные, изменили ее?» В конце концов я нашел первый ответ. Моя любовь не нужна была Асе, но ей нужно было спасение от одиночества… И она ощутила надежду.

Мне чудилось, она чего-то ждала. В прозе я не мог ответить на ее ожидания, и я прочитал еще одно стихотворение про любовь.

— Перепиши… и подари мне, — попросила она.

— Одно или оба?

— Оба… У тебя хороший русский язык.

По мнению Ивашова, стихи о любви доказывали людям, что жизнь продолжается. Как раз в этом доказательстве и нуждалась более всего Ася Тропинина.

Кузьма Петрович был на работе с семи утра, потому что в это время со стройучастков приходили за газетами, которые я ночью прямо из типографии завозил в редакцию. Каждому участку полагалось определенное количество экземпляров. Кузьма Петрович натренированными, но постоянно ощущавшими свою двойную ответственность пальцами правой руки отсчитывал и раздавал газетные номера. Пачки таяли — и он наблюдал за этим с большим удовольствием. Похожее выражение лица было у дежурного по вокзалу в Москве, который на моих глазах отправлял эшелон за- эшелоном по маршрутам, определенным нуждами фронта. Хотя поезда уходили в противоположном от фронта направлении.

Раздавая газеты, Кузьма Петрович священнодействовал. Я наблюдал это, когда несколько раз, в самом начале, тоже явился на работу к семи часам.

— Ты должен приходить к девяти, — не просто сказал, а распорядился Кузьма Петрович. — Война несправедлива, так пусть мы, ненавидящие ее, будем повышенно справедливы! (Мне показалось, это какая-то цитата из Ивашова.) Я сплю по ночам, а ты нет. Значит, являться по утрам мы в одно и то же время не можем. Устанавливаю для тебя рабочий день с девяти. Вырвать у напряженности нашего времени два часа сна, покоя — это, брат мой, уже кое-что.

Те же рассыльные, которые забирали газеты для стройучастков, приносили статьи и заметки от наших собственных корреспондентов.

— Движение в оба конца! — говорил Кузьма Петрович об этом порядке, который незадолго до моего появления установил Ивашов.

Мы с Кузьмой Петровичем усаживались за «редактуру».

— Ты знаешь, что говорит Ивашов? Печатное слово гораздо сильней, чем слово произнесенное. Поэтому надо строго выверять это слово!

Не только женщины были влюблены в Ивашова, в него был влюблен и Кузьма Петрович.

Мы выверяли… А ночью, в типографии, с внимательностью ученого, прильнувшего к микроскопу, тем же самым занималась Ася Тропинина:

— Это же русский язык!

Если статьи касались особо важных событий или кого-нибудь критиковали, я отправлялся проверять факты.

— Хвалить можно щедро, с преувеличениями, но ругать с преувеличениями нельзя! — учил меня Кузьма Петрович.

По вечерам Эдик с адской скоростью мчал меня и Асю в типографию, а оттуда глубокой ночью с той же крайне повышенной скоростью мы мчались обратно, доставляли пачки в редакцию и разъезжались по домам. Это был режим военной поры, такой чрезвычайной, что и превышенная скорость, которую развивал Эдик, мне представлялась закономерной, вполне соответствовавшей всем остальным исключениям из правил нормальной жизни.

Для этих забытых правил времени не оставалось. «Вот познакомлю вас со своей семьей!» — каждую неделю обещал мне и Асе Кузьма Петрович. Но неделя сменяла неделю, а возможность для знакомств, домашних общений не появлялась и даже вдали не угадывалась.

Маму я тоже видел лишь по ночам стоящей, как на посту, возле расплывчато светящегося окна нашей комнаты.

— Все нормально! — голосил я из кузова, стремясь сократить ее тревогу и ожидание хоть на минуту.

А утром, когда она беззвучно исчезала из комнаты, я еще спал.

На столе, в центре тарелки, всегда лежала записка: «Сашенька! Не забудь поесть. Мама».

Несколько раз рядом оказывалась другая тарелка, специально не мытая: я должен был удостовериться, что и мама позавтракала. Но однажды, убедившись, что это бутафория, я сказал:

— Ночью, перед сном, будем делить все, что у нас есть на завтрак. Делить поровну!

— Посмотри на меня: мне надо сбрасывать вес.

— Но набирать силы.

— Я требую справедливости! — Мама, как жрица к солнцу, возвела руки к лампочке без абажура. — Ты ведь еще…

— Вспомни бомбоубежище!

…Мы завершали работу над номером, где рассказывалось о том, как очередной цех был «сдан в эксплуатацию» — в беспощадную эксплуатацию, которой подвергались тогда все цехи, все станки и все агрегаты. Исключения из правил везде стали правилом.

Вверху первой полосы широко расположились слова, называемые в газете «шапкой»: «Вчера — стройучасток, сегодня — цех!» Это была действительно «шапка», потому что газетный номер как бы надел эти слова себе на голову.

Вторая полоса повествовала о том, как на строительстве «разные бригады объединились в едином порыве».

— Найди другие слова, — потребовал Кузьма Петрович. И, показывая, что это нелегко, преодолел пальцами правой руки свои стоймя стоявшие волосы, которые сравнивали с рыжими металлическими пружинками. — Мысль правильная! Но словами можно мысль укрепить, а можно и укокошить.

Укреплять мысли словами он заставлял меня ежедневно.

Кузьма Петрович был не только влюблен в Ивашова, но и в чем-то невольно ему подражал. Цитировал его высказывания… Но всегда со ссылками на первоисточник. Чаще всего он напоминал мне слова Ивашова о том, что каждый и в нечеловеческих, антигуманных условиях должен оставаться человеком и гуманистом.