Запутались
Шрифт:
— Дуракъ! Нешто не видишь съ кмъ гуляешь? Захочу, такъ пятокъ теб новыхъ куплю. Главное дло только матери про гулянку ни гу-гу. Понимаешь? Ни полъ-слова!
Провъ Семенычъ погрозилъ пальцемъ.
— Что вы, тятенька, помилуйте! Вдь я не махонькій… Мы ужь эти порядки-то знаемъ.
— То-то… Поди къ арфянкамъ, снеси имъ цлковый рубль и закажи чтобъ спли что ни-на-есть веселую! Къ невст сегодня не подемъ! Ну ее! А матери ни слова!
Арфянки запли веселую. На стол появились чай и графинъ коньяку. Отецъ и сынъ набросились на коньякъ, въ мигъ уничтожили весь графинъ и потребовали второй. Отецъ началъ
— Краличка, садись съ нами. Чайкомъ съ подливочкой угостимъ, — шепнулъ онъ ей.
Она лукаво улыбнулась, вильнула хвостомъ и убжала отъ стола.
— Эхъ, братъ, Петрушка, плохи мы съ тобой! Не хотятъ съ нами и компаніи раздлить! — сказалъ отецъ.'
— Это? Мы плохи? воскликнулъ сынъ. Нтъ, тятенька, не плохи мы, а вы не тотъ сюжетъ подъ нихъ подводите! Нешто такъ барышень можно приглашать? Ни въ жизнь! Хотите сейчасъ всхъ четырехъ приведу?
— Ой?! Будто и четырехъ?
— Съ тмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ! Охулки на руку не положимъ. Только другой манеръ луженъ. Ставите пару бутылокъ хересу!
— Вали!
Сынъ отправился къ арфянкамъ и черезъ нсколько времени воротился.
— Готово-съ… Пожалуйте вонъ въ эту бесдку и заказывайте бутылки, а он сейчасъ придутъ! — воскликнулъ онъ и ухарски надлъ шляпу на бекрень.
— Ахъ ты собака! Ахъ ты анаема! — твердилъ отецъ и, шатаясь, направился въ бесдку. Я думалъ онъ еще несмышленокъ, а онъ на поди!
— Не таковъ Питеръ, тятенька чтобъ въ немъ несмышленки водились! — отвчалъ сынъ и послдовалъ за отцомъ.
Черезъ четверть часа отецъ и сынъ сидли въ бесдк. Около ихъ помщались арфянки. Столъ былъ весь установленъ яствіями и питіемъ.
— Это сынъ мой, сынъ мой единоутробный!.. пьянымъ голосомъ разсказывалъ отецъ арфянкамъ про Петрушку. Вотъ, кралички: сынъ мой, а я имъ не гнушаюсь и компанію вожу. Гд такіе отцы бываютъ? А?.. Нтъ, спрашивается, бываютъ такіе отцы? Днемъ съ фонаремъ поискать, вотъ что… И всю ночь съ нимъ прокутимъ. Ей Богу! Видишь бумажникъ съ деньгами?.. Все пропьемъ… Только на карету оставимъ. Бери, Петрушка, пять рублевъ на карету, а остальное пропьемъ!
Онъ вынулъ изъ бумажника пять рублей и далъ сыну.
— Петрушка! Чувствуешь ты мое милосердіе къ теб? А? Говори: чувствуешь?
— Эхъ, тятенька! Да могу-ли я не чувствовать? Вдь y меня натура-то ваша. Меня теперь такъ и подмываетъ бесдку разнесть, либо столъ опрокинуть.
— Столъ опрокинуть? Бей! за все плачу! — крикнулъ Провъ Семенычъ и первый подалъ примръ.
Въ мигъ былъ опрокинутъ столъ, переломаны стулья, сорваны занавски. Отецъ и сынъ стояли на развалинахъ и добивали остатки посуды и бутылокъ. Арфянки въ ужас разбжались. Прибжавшая прислуга и постители начали унимать бунтующихъ.
— Счетъ! За все платимъ! — во все горло неистовствовали отецъ и сынъ и торжественно вышли изъ бесдки…
За побитое и за поломанное было уплачено. Они вышли: изъ трактира и начали садиться въ карету.
— Петрушка! демъ, шельминъ сынъ, на Крестовскій! — кричалъ отецъ.
— Съ вами, тятенька, хоть
на край свта!— Коли такъ — жги!
Они сли въ карету. Отецъ наклонился къ сыну и прошепталъ:
— Главное дло, матери ни слова! Ни гу-гу!.. Понялъ?
— Тятенька, за кого вы меня принимаете? — чуть не со слезами на глазахъ спросилъ сынъ. Гробъ! Могила!
Онъ ударилъ себя въ грудь и, отъ полноты чувствъ, бросился отцу на шею.
Долго еще отецъ и сынъ путались по трактирамъ, напоили извощика, угощали разный встрчный людъ, разбили нсколько стеколъ, и только одинъ Богъ вдаетъ, какъ не попали въ часть.
На другой день, по утру, часу въ седьмомъ, Аграфена Астафьевна, вся въ слезахъ, стояла надъ спящимъ на постели сыномъ и толкала его въ бока.
Онъ отмахивался отъ нея кулаками, но не просыпался.
— Петрунька! Очнись-же!.. Господи, чтоже это такое! Куда ты длъ отца?
Она схватила, его за голову и подняла надъ постелью. Сынъ вскочилъ на ноги, постоялъ нсколько времени, какъ полоумный, и снова рухнулся на постель.
— Утрись мокренькимъ полотенчикомъ, да отвть голубчикъ!
Она обмочила полотенцо и начала ему тереть лицо. Сынъ слъ на кровати и мало-по-малу началъ приходить въ себя.
— Куда ты отца-то длъ, безобразникъ? Гд отецъ-то? — приставала она къ нему.
— Какой отецъ?
— Твой отецъ, пьяная рожа, твой! Гд онъ?
— Какъ гд? Дома.
— Гд-же дома, коли я всю ночь прождала, и онъ не являлся. Говори, мерзавецъ! Въ полицію онъ попалъ, что-ли? Коли въ полицію, такъ вдь выручать надо! Ахъ пьяницы! Ахъ бездльники!
— Какъ? Разв тятеньки нтъ дома? — спросилъ сынъ.
— Господи! И онъ еще спрашиваетъ! Гд наугощались? Говори! Гд? Неушто у невсты!
— У невсты не были.
— Такъ гд-же были-то?
— Запутались, — отвчалъ сынъ, покачиваясь ходилъ по комнат и что-то соображалъ.
— Странное дло, — проговорилъ онъ. Кажись, на обратномъ пути, вмст съ нимъ хали. Куда это онъ тотъ дваться? И ума не приложу.
— Боже милостивый, до чего человкъ допиться можетъ! Отца родного — и вдругъ неизвстно гд потерять! — всплеснула руками Аграфена Астафьевна, заплакала и упала въ кресло.
— Маменька, успокойтесь! Тятенька не булавка — найдутся. Дайте только сообразить, — уговаривалъ ее сынъ.
— Не успокоюсь я, покуда не узнаю гд онъ! — продолжала она. Гд онъ? гд?
— Надо полагать, они въ карет остались.
— Какъ въ карет?
— Очень просто: на обратномъ пути хали мы оба пьяные и они это, значитъ, спали. Я вышелъ изъ кареты, а про нихъ-то и забылъ. Ихъ извощикъ должно быть и отвезъ на каретный дворъ, потому тятенька и извозчика споили. Успокойтесь, они теперича, всенепремнно въ карет на каретномъ двор. Я ихъ сейчасъ приведу.
Сынъ схватилъ шляпу и побжалъ на извозчичій дворъ, съ котораго была нанята карета.
Петрушка не ошибся: отецъ былъ, дйствительно, на двор. Онъ уже проснулся, вылзъ изъ кареты и переругивался съ извозчиками. Т стояли вокругъ него и хохотали во все горло. Слышались слова: "ай да купецъ! Нечего сказать, хорошъ себ ночлегъ выбралъ!" Сынъ робко подошолъ къ нему.
— Я за вами, тятенька. Домой пожалуйте… — сказалъ онъ.
Увидвъ сына, отецъ сжалъ кулаки и прошепталъ:
— Что ты со мной сдлалъ, шутъ ты эдакой? Зачмъ не разбудилъ?