Заре навстречу(Роман)

— А что я выкраиваю?

— Песни орешь, что на той стороне слыхать. Люди разве не осудят? Скажут: «Такая страсть содеялась, двух начальников убили, а у Самоуковых песни играют».

— А чего мне их жалеть? Урядник скотина был, не тем будь помянут, и стражник не чище… Убили их палачата, а нам наплевать!

— Ш-ш-ш! — замахала рукой жена. Она уж не рада была, что напомнила об убийстве.

— Почему все думают о Кондратовых? — спросил Роман.

— Почему? Из-за стряпки!.. Расскажи, старуха.

И Ефрем Никитич, подперев рукою свою буйную головушку, приготовился слушать. Что-то детское было в выражении его цыганского лица.

— У них Маня в стряпках живет, наша соседка, — начала истово старушка, как рассказывают бывальщинку. — Она у Фисы на свадьбе гуляла, такая беленькая… Ну, ладно, живет эта Маня в стряпках. А мать дома живет. А ночью-то во введенье, перед утром, прибегает эта самая Маня домой в чем спала в одной станушке. Забилась на печку, дрожит, зубами стучит: «Ой, мама, родная! Придут за мной от хозяев, не сказывай меня… скажи, что не бывала, а то кончат они и мою голову!» — «Вот беда! Да что случилось, дочка. В уме ли ты?» — «Знать-то кого-то они убили! Я проснулась, вышла на двор, а в конюшне фонарь… кто-то стонет ли, мычит ли… Тимка говорит: „Давни ему горло-то!..“» Только успели переговорить дочь с матерью — стук-стук под окошком! «Тетка Устинья! Дома Манька?» А это сам Тимка прибежал, хватились ее… Устинья говорит: «Нет, Марьи нету, она у хозяев… А это кто?» Он не сказался, убежал. Утром Устинья ко мне прибежала, рассказала все это, погоревали мы с ней… А вечером опять ко мне катится. Начала охлестываться, что, мол, Манюшка соврала, ничего этого не было, а прибежала потому, что Тимка к ней колесики стал подкатывать… Сейчас они, дескать, помирились, он ее замуж берет. Я говорю: «А кто в конюшне-то стонал?..»

— Постой, мама! — прервала Анфиса, тревожна прислушиваясь. — Кто-то к нам идет!

И все услышали, как стукнули ворота и недружные шаги проскрипели по снегу.

Кто-то поднялся на крыльцо, в сени и стал шарить рукой по двери.

В избу вошли сотский с бляхой на груди и незнакомый стражник.

Сотский поздоровался, стражник промолчал.

— Милости просим! — сказала тихо старушка, и блюдо с пельменями ходуном заходило в ее руках.

— Садитесь! — пригласил гостей Ефрем Никитич. — Выпьем… а тут пельмешки сварятся.

— Сидеть-то некогда, — каким-то виноватым голосом ответил сотский. — Мы за тобой, Ефрем Никитич, начальство тебя в волость требует.

Ефрем Никитич разом протрезвился. Острым взглядом окинул он смущенного сотского и невыразительное лицо стражника, подумал, почесал заросшую щеку, спросил:

— Это зачем?

— Нам не сказано зачем, а только сказано привести.

— Завтра приду.

— Не пойдешь — велели силой привести, — совсем робко сказал сотский и втянул голову в плечи, точно ждал удара.

— Силой? — Ефрем Никитич с недоброй усмешкой выразительно поглядел на зятя. — Силой-то, пожалуй, не удастся!

— Отец, — с мольбой шепнула ему старушка, — сходи уж, узнай, чего им так приспичило.

Ефрем Никитич подумал…

— То обидно, — сказал он, — за каким-нибудь пустым делом позовут, а ты беги ночью сломя голову… Ну, ладно! Давай, старуха, пимы!

Фиса достала с печки валенки, портянки, рукавицы. Ефрем Никитич застегнул рубаху, обулся, оделся, подпоясался и, увидев, что зять тоже приготовился идти с ним, спросил:

— А ты куда? Ложись-ко лучше спать!

— Пойду с тобой, папаша, — ответил Роман.

Село уже засыпало. Улицы были темны и безлюдны.

Только в церковном доме, у писаря, у Кондратовых горел огонь и топились печи, — там хозяйки готовили ужин для приезжего начальства.

Необычно ярко светились все десять окон волостного правления.

В первой комнате, за низенькой, по пояс человеку, перегородкой находилось все волостное начальство — старшина, писарь и два его помощника. Лампа-молния беспощадно освещала всю казенную грязноту помещения: закапанный чернилами стол, грязные балясины перегородки, рваные обои, покосившийся черный шкаф, пятна копоти над душником и над дверцей печки, непромытый пол.

Увидев Ефрема Никитича, старшина слез с подоконника и осторожно приоткрыл дверь в комнату, где обычно сидел сам.

— Самоуков здесь, ваше благородие.

— Пусть войдет, — ответил начальственный голос.

Ефрем Никитич и стражник вошли, и дверь за ними закрылась.

Все жадно насторожили уши, а глуховатый старик писарь, тот откровенно стал подслушивать у двери.

После неизбежных вопросов об имени, отчестве, фамилии, возрасте, семейном положении Ефрема Никитича спросили, в каких отношениях он был с убитым урядником.

— Ни в каких, — ответил старик, — он сам по себе, я сам по себе.

— Ссорился ты с ним?

— Чего нам делить-то? — грубо ответил Ефрем Никитич.

— Наглец! Невежа! — раздался начальственный окрик, от которого невольно поежились и старшина, и писарь. — Встань как следует! Отвечай… Говори правду: ссорился?

— Сказал одинова сгоряча: «Давну, мол, тебя, пышкнешь, как порховка!»

— Как? Как? Что за «порховка»?

— Ну, поганый гриб… круглый… он высохнет, на него ступишь, он пышкнет и выпустит из себя как бы пыль или порох… Порховка!

— Так… Пон-нятно. А за что ты грозился его убить?

— Да не убить, ваше благородие! — испуганно сказал Ефрем Никитич. — Он ведь ко мне с кулаками подступает, а сам ростику маленького, кругляш… я и сказал: пышкнешь, мол…

— Из-за чего произошла ссора? Ну, что ты замолчал? Говори!

— Снасть он у меня изломал, — неохотно ответил Ефрем Никитич.

— Ка-акую снасть? Ты, наверно, шерамыжил, как говорят у вас? Золотишком баловался?

— Так точно… но на своем покосе.

— Что значит «на своем»? Ты ведь его не родил и не купил? Откуда он «твой»?.. Разрешение было? Заявка?

— Не было… Я пробный сполоск делал… а его и выбросило.

— Понимаешь ли ты, Самоуков, какое преступление ты совершил? Не понимаешь? Ты угрожал смертью должностному лицу при исполнении им служебных обязанностей.

— Да не угрожал я, — рассердился Ефрем Никитич. — Я только и сказал, что пышкнешь, как порховка… Поглядите, ваше благородие, на меня: я мужик большой, сильный, а он — кто против меня? А тоже рысь нагоняет. И верно что: давни — пышкнет, как…

— …как порховка. Это я уже слышал. Теперь припомни, Самоуков, другую ссору, о которой ты мне ничего не сказал.

— Не было другой ссоры.

— А первого сентября? Ты сказал: «Только попадись мне, такой-сякой, я тебя палкой окрещу по затылку!»

— В жизнь не говаривал таких слов. Это кто-нибудь по насердке меня облыгает.

— Не лгать!

— Ей-богу, ваше благородие. Первого? В Семенов день? Я даже его и не видел. Ой, нет, верно, видел на кругу. Он в гости мне навеливался, приставал: «Угости да угости!» Я смехом ему возьми да и скажи: «Угощу, чем ворота закрывают».

— Хитер ты, изворотлив, Самоуков, но лучше тебе бросить хитрости… Помни: добровольное сознание смягчает вину.