Заре навстречу

Анисим тоже без отца — значит, мы с ним теперь одинаковые.

— Ну что ж, — не очень уверенно согласился папа. — Посоветуюсь с Марфой Евтихиевной; если она не будет возражать — пожалуйста. Но в этом случае она должна взять в продотделе ордер на питание, полагающееся всем детям красноармейцев, находящихся на фронте.

— Значит, ты уже красноармеец? — с гордостью воскликнул Тима.

— Ну, не совсем, я ведь не обученный.

— И всегда ты какой-то не совсем, — с досадой сказал Тима. — И не совсем доктор, и не совсем начальник, а вот если убьют совсем, так никто и не узнает, какой ты хороший.

— Не очень-то я хороший, — вздохнул папа. — Мама, наверное, очень рассердится, что я уехал, не устроив тебя как следует. Она ведь у нас человек организованный.

— Ну да, — возразил Тима. — Тоже меня бросала сколько раз.

— Мама у нас замечательная! — категорически заявил папа и предупредил: — Так ты не забудь про письмо, скажешь именно так, как я велел…

Тима шел на площадь, убежденный, что увидит нечто вроде торжественного военного парада. Ведь папа с такой гордостью говорил о шахтерах: «авангард», «гегемон», "железная дисциплина".

Но никакого гегемона, авангарда, железной дисциплины Тима на площади не увидел.

Возле трибуны бушевала толпа горняков. Люди яростно кричали, бранились, лезли, толкаясь, на ступени, цепляясь друг за друга заплечными мешками, деревянными сундучками, и обзывали ревкомовцев очень обидно.

Три пожарника, оплетенные медными трубами, и один с барабаном, прижатые к трибуне, кричали истошно:

— Легче! Музыку помнете, легче! — и пытались засунуть свои инструменты под трибуну.

— Они что, не хотят идти воевать? — возмущенно спросил Тима.

Анисим нахмурился, дернул плечом и сказал твердо:

— Такого у нас не было. Обида какая-то вышла, вот и орут…

Расталкивая шахтеров, к трибуне приближался низкорослый, коренастый человек с венчиком волос свинцового цвета на лысеющей голове. На буром мускулистом лице двигались злые желваки. Вскочив на трибуну, стиснув толстыми сильными пальцами березовые кругляки перил, он в упор уставился на людей светлыми, пронзительными глазами. Молча стоял так: напряженный, словно каменнал глыба, и будто под тяжестью его взгляда стали гаснуть крики. Человек дождался полной тишины. Прислушался, как взволнованно дышат люди, провел ладонью пб белому высокому лбу и произнес неожиданно мягкий, бархатистым голосом:

— Партия большевиков вырвала Россию из мировой Войны. Партия спасла изувеченный, измученный, истерванный народ, дорогой ценой добыла передышку, чтобы народ воспрянул, подлатался, наладил жизнь по совести и человеческой потребности. Советская власть у нас на веки вечные. Поэтому никакой суматохи ни по какому случаю быть не должно, решительно!

И человек резко рассек воздух перед собой тяжелой ладонью. Но вдруг, душевно улыбнувшись, спросил:

— Как, согласны, товарищи? — Выждал и властно продолжал: — Пока псы империализма грызлись между, собой, мы, выйдя из войны, смогли накоротке кое-что наладить, с силами собраться и угольку дать семьдесят мши лионов пудов, который светит, греет и машины крутит.

Но теперь псы империализма между собой поладили и ищут новую добычу, чтобы их войска в простое не были и барыши военные не пропадали. Целят они на короткую"

быструю войну, правильно считая, что армия у нас Н0 велика: мол, разобьем ее, а там все само в руки свалится.

Но вся штука в том, что армия у нас теперь — весь народ. Поскольку мы будем воевать всем народом, — а сила его неисчислима, — значит, и время, потребное на войну, будет исчисляться нами, а не ими. А война — это дело для народа труженическое. Рабочий человек с винтовкой — тот же рабочий, что и с обушком. Значит, нечего тут всем свою нетерпеливую лихость выказывать, в суматоху кидаться. А кто уж очень боевой, тем скажу: держав, которые нам войной грозят со всех сторон, предостаточно, и опоздать никто не опоздает. А вот уголек страну дать мы уже опаздываем. А Россия ждет угля от нас, как хлеба. Мало его нарубать, надо до места под охраной доставить… Тут шумели, почему в отряд пулеметы не дали, А потому, что они здесь нужнее. На железной дороге саботаж, с угольных эшелонов паровозы снимают, в тупики ставят. Каждый перегон с боя брать приходится. Товарищ Ленин пас спрашивал: вы знаете, сколько подкупа, обмапа, спекуляции около каждой узловой станции? Вы знаете, что эксплуататоры бросают миллионы для того, чтобь!

попортить транспорт, чтобы загнать вагоны туда, где их — не найдешь? Это все делается для того, чтобы усилить голод и натравить народ на Советскую власть. А мы отвечаем: знаем, товарищ Ленин. И как буржуазия народ на Советскую власть натравливает, тоже знаем. Вчера, в ночную смену, на седьмой Наклонной кто-то подорвал в камерах движки насосов, нижний горизонт водой залило.

А сволочь распространила слух, будто оттого насосы стали, что в Партийный клуб керосин забрали — при свете спектакль ставить. Теперь снова о суматохе скажу. Ревком правильно сделал, сократив список добровольцев на одну треть. Товарищи, оставшиеся в списке, знайте:

вы-то уходите, а нам с восьми часов опять придется на десять перейти. Хотите сверх списка уходить — ну что ж, валяйте, но тогда шахтеры из-за вас еще два часа на себя взять должны. Поэтому ставлю на голосование. Кто зато, чтобы выполнить шахтерское слово и дать обещанные два миллиона кубиков? Так. Единогласно. Теперь, товарищи, кто за то, чтобы отменить для подземных восемь часов и перейти на десять? Тоже единогласно. Ну, а теперь, у кого рука подымется за двенадцать голосовать, а самим сверх списка на фронт уходить? Трое! И пять воздержались.

Человек облегченно провел ладонью по лбу, вздохнул и зычно крикнул:

— Товарищи горняки, идущие воевать, построиться!

Сто человек шахтеров с мешками за плечами выдвинулись из толпы и замерли в плотной шеренге. Почти столько, тоже с мешками за плечами, уныло отступили и смешались с толпой. И среди них был сконфуженный Тимин папа.

Оркестр из пожарников заиграл марш и двинулся вперед. Шахтерский отряд, мерно топая, пошел по дороге, сопровождаемый с обеих сторон горняками, жителями поселка.

Когда Тима подошел к папе, тот полез в карман, вынул кусок бумаги, протер очки, потом высморкался в нее, как японец, и сказал виновато:

— Видишь, напрасно ты волновался, Тима.

Человек, который говорил с трибуны, проходя мимо, обернулся к папе и сказал укоризненно:

— А вы тоже, товарищ комиссар, поддались. Вас сюда прислали шахтерское здоровье налаживать, а вы легкомысленно себя повели. Нехорошо.

— Кто это? — спросил Тима.

— Председатель ревкома Павел Сухожилии. Старый революционер, приятель томича Кострикова. Тоже, знаешь, замечательный большевик, я с ним немного в тюрьме сидел в одной камере. — Пощипал бородку и, поежившись, спросил:

— При тебе письмо к маме? — разорвал письмо на клочки, произнес со вздохом: — Ты извини, Тима, мне надо идти. Сегодня буду ругаться с Сухожилиным. Если не дадут леса, заберу крепежный. У меня директива — всех многодетных рабочих в самый короткий срок переселить из землянок в рубленые бараки. — Решительно дернув плечом, заявил: — Ни одного ребенка в землянке! Вот увидишь.

Светило желтое солнце. В черной топкой грязи оста-"

лпсь отпечатки сотен ног, и в них затекала талая вода.