Зарево

Морские волны свободно перекатывались по клепанной железом верхней палубе, на которой черными по красному огромными буквами написано было «Нобель». Такие большие буквы невозможно не запомнить, это были первые русские буквы, усвоенные Жамботом. Они обозначали имя хозяина, которому принадлежало все: и буксир, и баржа, и нефть, и на время подписанного контракта сам Жамбот.

Где-то далеко впереди дымит, трубит маленький буксир, а за ним, скрепленные железными тросами, тянутся баржи. На поверхности моря они почти незаметны, но на каждой корме торчит маленький домик с синей, красной или зеленой крышей. Там живут штурман, ведущий баржу, и двое его подручных. Когда-то Жамбот сделал из ствола старого ружья для своего пасынка Эдыка свирель, но Эдыка убили князья Дудовы. Жамбот кровью князей заплатил за родную кровь. И вот теперь поет, кричит на барже эта свирель об обидах, которым нет ни прощенья, ни забвенья, и белые чайки летают возле баржи Жамбота охотнее, чем возле других. Белыми парусами мелькают их крылья. Чайки летают и кричат, словно хотят перекричать жалобы этой свирели. Вокруг Жамбота — одно только море. Навсегда ушли в синеву высокие снега Кавказа.

Но вот вокруг, вблизи и вдали, закачались рыбачьи паруса…

— Последняя началась путина, — сказал штурман, сменяя в шесть часов вечера Жамбота.

Выпятив вперед густую черно-рыжую бороду, без шапки, с нечесаными густыми волосами, он, расставив ноги, стоял рядом с Жамботом. Ноздри его тонкого, длинного носа втягивали воздух, и, щурясь, он оглядывал оживившееся взморье, все в белых парусах, покачивающихся на разгонной волне.

— Как рванет ветер-отгонник этак с полуночи, отгонит в глубокую воду рыбачьи баркасы — хозяину убыток, а людям смерть.

— Какому хозяину? — спросил Жамбот.

— Как то есть какому? — удивился старший. — Гляди вон туда. Видишь там пристани? Так, считай, от них на восток тридцать тысяч десятин берега — это все рыбачьи промысла Базилевского. А если от западного берега Волги считать, так будет тысяч двадцать десятин — то промысла братьев Соколовых. Стало быть, вся рыба, какая идет из Каспия в Волгу во время нереста, попадает либо одному в невод, либо другому. Всю матушку Волгу на крючок поймали! — Старший со злобой рассказал о том, как, перегородив своими сетями Волгу и не давая возможности рыбе подниматься вверх по реке для нереста, жадные промышленники обезрыбили верховья Волги…

Нефтеналивной караван медленно шел между невысокими берегами и желтопесчаными отмелями, за которыми видны были минареты и церкви Астрахани. Самый город, точно приплюснутый к земле, уполз назад. А вода и суша все никак не могли разделиться — отмели, камыши, протоки, затоны… Пронзительно-тревожно кричит впереди буксир, — после моря мелкими кажутся протоки волжского устья. Но вот прошли сутки, вторые, третьи, и вода раздвинулась, западный берег поднялся ввысь, и на нем встал белый, среди зеленых садов, город, победные дымы заводских труб струились вверх. Это Царицын, Царкел, как по своей географии, древней и неточной, называл его Жамбот. В незапамятную старину арабские купцы, возвращаясь из влажно-зеленой страны руссов на свою знойную родину, переваливая Кавказ, останавливались в Веселоречье и рассказывали, что где-то на междуречье двух великих рек — Волги и Дона — построен город Белая Вежа, Саркел, или Царкел, открытый для купцов. Куда бы и откуда те ни шли: за драгоценным ли камнем и золотом в Пермь, за мехом ли, воском и медом на Русь, с лукавого ли франкского Запада, или из мудрого Китая, — все они находили приют в прохладных белых палатах Царкела… Теперь Жамбот воочию видел среди зелени белые палаты, а рядом с ними дымящие красные трубы. Много слышал он о сегодняшней Руси, о дружных русских людях, что работают на заводах. Скоро придет время: они поднимутся и освободят всех порабощенных. Так обещал Константин — так и будет. На длинных стенах заводских строений, на высоких трубах и даже на пароходах Жамбот видел такие же громадные буквы, что и на барже, которую он вел. Это имена хозяев. Нефть в баржах, рыба в воде и эти исполины заводы — все принадлежит хозяевам. Хоть бы увидеть кого из них: похожи ли они на князей Дудовых или на Темиркана Батыжева?

А на берегу, на странных гладких строениях без окон (Жамбот сначала подумал, не построены ли они, чтобы покоить мертвецов), он увидел опять те же громадные буквы. Буксир со свистом и ревом медленно пошел в сторону строений. Это был нобелевский нефтяной городок, а в странных постройках без окон в неисчислимом количестве хранились нефть, керосин, бензин — все то, чем князь нефти Нобель торговал не только по Волге, но и — Жамбот видел сам — отправлял отсюда поездами, составляя их из многих сотен железных бочек, отмеченных все теми же буквами.

В Царицыне рассчитали Жамбота, и он, чтобы продлить свой путь в Москву, перешел на другую пристань. Там нанялся на баржу, перевозившую из Царицына в Нижний баскунчакскую соль.

И снова поплыл Жамбот по России. С одной стороны была равнина — там среди необозримых просторов зрелого хлеба то и дело виднелись раскидистые села, а другая сторона — гористая, верблюжьего цвета. Да и сами горы походили на верблюжьи головы и горбы. По этим верблюдам-горам иногда проходили караваны, и чудно было видеть мелких верблюдиков, словно бусы тянущихся один за другим по горбам и шеям верблюдов-великанов.

Медленно прошла баржа мимо выгоревших от зноя желтых и белых гор. Медленно проплыла мимо Жамбота та, что похожа на шатер, гора, которую русские люди назвали бугор Стеньки Разина. В Баку тоже была большая гора, носившая это имя. Жилище Алыма Мидова, Жамботова земляка, как раз находилось у подножия этой горы. И чем глубже в Россию вплывал Жамбот, тем все чаще и чаше раздавалось над просторами русской реки грозное для богачей, призывное для бедняков имя. Рассказывали о Степане Разине, будто спустился он по потайной лестнице внутрь того бугра и обвенчался там с красавицей Волгой, обещав вернуться. Ждет жениха Волга и не знает, что князья и бояре отрубили в Москве, на Красной площади, голову Степану.

Все выше и выше поднимался Жамбот по великой реке — и вот перед ним еще одно чудо: поперек реки, с одного берега на другой, перекинулся какой-то невод. Но когда приблизились, Жамбот увидел, что невод этот свит из железа и вся Волга протекает под ним. Конечно, это не невод, это железный мост. Он отбрасывает тень на прибрежные рощи и болота, на мелкую и глубокую воду, на желтые отмели и тянется на несколько верст. Под ним проходят трехэтажные пароходы; проносят баркасы и баржи свои одетые парусами мачты… А вот и Жамбот на своей тяжелой барже плывет под мостом. И вспомнил опять Жамбот все, что рассказывал Константин о русских рабочих людях. Сколько же собралось здесь кузнецов, слесарей и всяких других искусников, чтобы сотворить такое чудо!

Как раз в ту минуту, когда баржа прошла под мостом, по мосту с грохотом и грозным кличем пронесся длинный поезд. А мост так и остался стоять нерушимый и спокойный. «Так он и простоит века», — подумал Жамбот.

Не знал он, что в последнем вагоне поезда, у окна, заделанного железной решеткой, в это время сидел Константин. Видел Константин реку, стальную, хмурую, необозримо широкую и туго свитую, и видел пароходы, парусники и тяжелую, низко осевшую на воде баржу, которую, задорно покрикивая, тащил крошка буксир. Константин различил даже фигурки людей — но могло ли ему прийти в голову, что среди них находится друг его Жамбот?

2

Константина месяц тому назад арестовали в Тифлисе и пересылали в Самару. При аресте у Константина обнаружили командировочное удостоверение на имя надворного советника, служащего главного управления уделов Константина Матвеевича Борецкого, прибывшего из Петербурга для размежевания удельных и крестьянских земель Тифлисской губернии. При удостоверении оказался соответствующий паспорт и в графе «Сословие» указано было: «из дворян Самарской губернии».

Константин догадывался, чем вызван был его арест: В конце лета 1913 года в Тифлис приехали члены Государственной думы меньшевики Чхеидзе и Скобелев. Они выступили в клубе торгово-промышленных служащих с докладами о деятельности социал-демократической фракции в Государственной думе, и Константин, присутствовавший на этих докладах, выступил с резкой отповедью по адресу меньшевистских лидеров. Выступление его имело успех, но он попал под наблюдение полиции. Большевистская организация дала совет Константину на время скрыться, переехать в Баку. Но в Тифлисе на вокзале его арестовали.

Константин категорически и начисто отрицал свою идентичность с тем лицом, которое выступало в клубе торгово-промышленных служащих. Ничего компрометирующего не дал также и обыск, проведенный на квартире, где он проживал под фамилией Борецкого. Охранка, уверенная в том, что в лице Константина она имеет дело с крупным деятелем большевистской партии, прибывшим в Тифлис, очевидно, из Петербурга, почувствовала, что с арестом она поторопилась. Константин требовал, чтобы его, как служащего управления уделов, послали в Петербург, понимая, что это требование испугает охранников, — шутка ли, ввязаться в склоку с придворным ведомством.