Зародыш мой видели очи Твои. История любви
Шрифт:
После таких задушевных бесед горожане прощались, пожимая друг другу руки: «Передавайте, пожалуйста, привет вашему супругу, да напомните ему о вечернем собрании». Или: «Надеюсь, что воспаление уха у вашей супруги скоро пройдет». И уже вдогонку: «Какие-нибудь новости от вашего сына? Нет? О, они так ленятся писать домой, эти мальчишки. Всего доброго!» – «Всего доброго!»
Мари-Софи пробиралась вдоль самых стен и пряталась в подворотнях, когда, как ей казалось, замечала среди прохожих постояльца гостиницы. Если она не будет смотреть на людей и не будет слушать людей, которых встретит по дороге, то и они не увидят и не услышат ее: «Уходите – я хочу добраться домой; идите спать – я
Она почти бежала, останавливалась, срывалась с места, замирала в ожидании и снова двигалась, то замедляя шаг, то бросаясь вперед – как авангардный танцовщик в кинохронике, которую они вместе с Карлом смотрели в самом начале их отношений. Бедняга танцовщик швырял себя от колонны к колонне, кукожился, дергался взад и вперед под аккомпанемент металлических тарелок, крышек от мусорных баков, кастрюль, сковородок и чего-то там еще, чем колошматили музыканты без какого-либо намека на ритм и такт. Он был в светлом комбинезоне, на его голове красовался остроконечный колпак, а на ногах – огромные, затруднявшие движения ботинки. В конце сюжета его спросили, что символизировал сей танцевальный шедевр, и он ответил, все еще взмыленный и перекошенный после своих дерганий: «Это Германия сегодня». Зал кинотеатра взорвался хохотом. О Боже, Мари-Софи и Карлу казалось, что теперь они никогда не перестанут смеяться. Ответ извращенца – а кем он еще мог быть с такой размалеванной физиономией? – стал их с Карлом приговоркой. Каждый раз, когда они видели что-нибудь абсурдное, им достаточно было лишь взглянуть друг на друга и произнести два первых слова: «Это Германия!», чтобы залиться безудержным хохотом: «Ох-ох-ох, я умираю, вот если бы все новостные хроники были такими здоровскими, тогда нам не понадобился бы никакой Голливудштадт!»
– Я – Германия сегодня… ла-ла ла-ла ла-ла… с походкой шаткой… ла-ла ла-ла ла-ла…
Мари-Софи не сбавила шаг, пока не добралась до Цветочной аллеи, но, когда она туда завернула, обнаружилось следующее: дальний конец проулка сузился так, что с него на площадь мог протиснуться лишь очень тощий человек, а вместо гостиницы, которая обычно открывалась отсюда взору целиком, сейчас виднелся только один ее угол. Все на Цветочной аллее выглядело теперь иначе, чем раньше днем: в серых стенах теперь были открыты двери, над ними, освещая фасады, горели красные фонари, а пурпурного цвета крыши тянулись друг к дружке, чтобы сомкнуться над головой девушки.
– У меня получится, я же как кошка! Я же, когда была маленькой, словно котенок, пролезала во все окна, под всеми диванами и заборами! Повариха вон говорит, что у меня одна кожа да кости. «Где твоя плоть, девчина, за что мужику ухватиться, коль у тебя на костях ничего нет?» Но мне все равно, я даже рада! Вон как кстати сейчас оказаться худышкой! Боль, она, конечно, в любом теле боль, хоть в большом, хоть в маленьком, но Карл причинил бы мне ее гораздо больше, будь у меня побольше тела! Я пролезу!
Поплотнее запахнув на себе кофточку, она двинулась вперед по проулку. Тут и там на тротуар выходили такие личности, какие бы ей и во сне не приснились. Они щурились от прикосновения к их лицам свежего воздуха, словно кошки, когда подуешь им в глаза. И, Боже мой, снаружи они выглядели так же ужасно, как она чувствовала себя внутри. Мужчина с огромной головой протянул в дверной проем усыпанные мозолями ручищи, зацепился кривыми ногтями за трещину в тротуаре и, кряхтя и отдуваясь, перетаскивал себя через порог дома».
«Этим твоим фантасмагориям когда-нибудь придет конец? Что произошло,
когда Мари-Софи вернулась домой? Что было там с твоим беднягой-отцом?»«Не гони лошадей! Мари-Софи сейчас в таком душевном состоянии, которому трудно подобрать слова. Я стараюсь описать его, как можно лучше!»
«Пффф…»
«Мари-Софи уже собралась было обойти большеголового калеку стороной, когда тот, пронзительно взвизгнув, вылетел из дома, плюхнулся на тротуар у самых ее ног и принялся потирать ушибленный зад. Из недр дома донеслось шипение:
– Это моя дверь, уродище!
Головастый погрозил шипению кулаком и промычал нечто нелестное: что-де на самой задвижки нет, а еще пасть свою разевает.
В дверном проеме показались нога и голова:
– Даже не пытайся мне хамить, паршивец, тебе известно, кто здесь присматривает за этой девчиной!
Мари-Софи оторопела: это о ней тут шептались? Сказанное не могло относиться к ноге и голове в проеме – они не принадлежали девчине, если Мари-Софи понимала это слово правильно: изможденное лицо было покрыто толстым слоем белил и густо накрашено, а из серебряной туфли с заостренным каблуком выпирала варикозная ступня. Нет, девчина – это молодая женщина лет двадцати, как Мари-Софи.
– Уважаемая фрау! Не найдется ли у вас пустячка для старого солдата?
Девушка вскрикнула от неожиданности, когда уродец ущипнул ее за коленку.
– Прошу прощения, я не хотел вас напугать, но, впрочем, я привык, что люди шарахаются от моего вида. Я потерял ноги на прошлой войне и поэтому не могу участвовать в этой. Есть у фрау монетка?
Мари-Софи уставилась в макушку попрошайки: как могло случиться, что она никогда раньше не видела это существо в Кюкенштадте? Городишко был настолько мал, что человек, похожий на рисунок пятилетнего ребенка, должен быть в нем всем известным городским юродивым.
– Монетка?..
Калека вдруг шлепнул себя ладонью по лбу:
– Да что же это я? Может, вы не знаете, как происходит такого рода коммерция? Я, довольно изголодавшийся на вид, протягиваю руку и прошу милостыньку из вашего кошелечка. Вы кладете мелочь в мою ладонь, отводите в сторону глаза – я все понимаю и не принимаю это на свой счет – и продолжаете свой путь. У вас улучшается настроение: вас назвали «фрау» и благословили, а мне хватит на тарелку мясного супа или кружку пива – в зависимости от того, насколько фрау была щедра. Может, нам попробовать еще раз?
Девушка не ответила. На шее попрошайки виднелась замызганная колоратка. Теперь Мари-Софи была уверена, что где-то видела этого человека раньше.
Он покраснел:
– А-а-а! Вы задались вопросом, почему этот несчастный герой войны так приодет? У нас сейчас нет времени на рассказы о моей жизни, хм-хм, но, положим, я был армейским капелланом – слугой Божьим на Западном фронте. Потому что и там люди тоже нуждались в своем распятом Христе, когда дела шли неважно. Да, мне пришлось закрыть немало глаз разорванным на части детям Божьим! Вот этой самой рукой, что теперь столь смиренно дожидается милостыни от вас.
Попрошайка для убедительности расставил веером пальцы, и Мари-Софи, сама того не осознавая, сунула ему монетку.
По узенькому проулку, как облако пыли осенним утром, пронесся хриплый голос:
– Герой войны с милосердными руками, а?
На другой стороне, наискосок от них, стояла коротко стриженная женщина в ярко-красном платье и посасывала сигарету через длинный, не меньше пяди, мундштук.
– Негоже сомневаться в любви священнослужителя к правде, – ж алостливо протянул калека и понурился.