Зарубежная фантастическая проза прошлых веков (сборник)

— Еще что, сэр? — спросил неуязвимо приветливый м-р Боулс.

— Свинцовой примочки, валериановых капель, магнезии! Опасности не избежать! Но я чувствую, что я борюсь не только за родной мой город (хотя я и обязан ему всем, что во мне есть), но и за все точки земного шара, где живут такие великие идеи. Я борюсь не за один только Ноттинг-Хилл, я борюсь и за Бейзуотер, и за Северный Кенсингтон. Ибо если золотые мешки одержат победу, эти города тоже потеряют все свои древние традиции, всю тайну своей национальной души. Я знаю, я могу рассчитывать на вас.

— О да, сэр, — пылко ответил аптекарь. — Мы всегда рады услужить хорошему клиенту.

Адам Вэйн вышел из аптеки с чувством глубокого удовлетворения.

— Какое счастье обладать тактом, — пробормотал он, — уметь использовать слабые места человеческой души— космополитизм бакалейщика и древний, как мир, мистицизм аптекаря. Куда бы я годился, если бы у меня не было такта?

Глава II. Мистер Тэрнбул

Побеседовав с антикваром и парикмахером, Адам несколько усомнился в своих дипломатических способностях и знании человеческой души. Несмотря на величайшее внимание, проявленное им к психологическим и бытовым особенностям каждого лавочника в отдельности, он встретил у обоих довольно суровый прием. Ему только оставалось теряться в догадках относительно причин его и спрашивать себя, не руководствовались ли лавочники бессознательной неприязнью к человеку с улицы, пытавшемуся приподнять завесу над масонскими тайнами их ремесла.

Начало беседы с владельцем антикварной лавки посулило ему успех. Антиквар с места в карьер пленил его одной фразой. Он угрюмо сидел на пороге своей лавки — морщинистый старик с остроконечной седой бородкой и с видом опустившегося барина.

— Как идут ваши дела, о странный страж былого? — любезно спросил его Вэйн.

— Не слишком бойко, сэр, — ответил старик покорным тоном, столь обычным для людей его порядка. — Ужасно тихо.

Глаза Вэйна внезапно вспыхнули.

— Великие слова! — воскликнул он. — Они достойны человека, торгующего историей человечества! «Ужасно тихо». В этих двух словах — весь дух нашего поколения. Именно так я ощущал его еще в пеленках. Порой я спрашиваю себя, чувствует ли еще кто-нибудь, кроме меня, весь гнетущий ужас этой тишины? Я вижу чистейшие, вылизанные улицы, я вижу беззаботных, себялюбивых людей в черном, гуляющих по ним. И так день за днем, день за днем, без перебоев, без событий! Но для меня эта жизнь — сон, и я хочу проснуться — застонать и проснуться. Для меня тишина нашей жизни не что иное, как ужасная тишина туго натянутой струны. В любой момент может она лопнуть с оглушительным грохотом. Вы сидите среди обломков великих войн, вы как бы сидите на поле брани — вы должны знать, что война не так страшна, как этот гнусный мир. Вы знаете, что праздные гуляки, носившие эти мечи во времена Франсуа и Елизаветы, жестокие дворяне и бароны, крушившие этими булавами черепа на полях Пикардии и Нортумберленда, были, быть может, ужасно шумны, но уже, во всяком случае, не были похожи на нас — ужасно тихих!

Был ли то смутный трепет сознания, взбудораженного великими именами и датами, которые называл Вэйн, или же просто врожденная подавленность, но на лицо «стража былого» легла тень какой-то тревоги.

— Но я не думаю, — продолжал Вэйн, — чтобы эта ужасная тишина современности длилась еще долго; хотя в ближайшем будущем она должна, по моим расчетам, еще усилиться. Современный либерализм — какой это фарс! Свобода слова в условиях современной цивилизации фактически означает, что мы должны говорить только о несущественном. Мы не смеем говорить о религии, потому что это не либерально; мы не смеем говорить о хлебе и сыре, потому что это торгашество, мы не смеем говорить о смерти, потому что это действует угнетающе; мы не смеем говорить о рождении, потому что это неделикатно. Это не может длиться долго! Что-то должно взорваться, что-то должно нарушить это странное безразличие, этот странный, сонный эгоизм, это странное одиночество скученных миллионов. Оковы должны быть сорваны! Отчего бы не нам с вами сорвать их? Неужели же вы только и умеете, что стеречь реликвии?

Лицо антиквара прояснилось; странное выражение появилось на нем — выражение, которое дало бы недругам Красного Льва повод думать, что из всего сказанного Вэйном старик понял только последнюю фразу.

— Я слишком стар, чтобы менять профессию, — сказал он, — и к тому же я не представляю себе, чем бы я еще мог заняться.

— Отчего бы, — вкрадчиво сказал Вэйн, чувствуя, что решительный момент наступил, — отчего бы вам не быть полковником?

Тут, по всей вероятности, в разговоре и наступил роковой перелом. Сперва антиквар, казалось, был склонен рассматривать предложение Вэйна как нечто, лежащее за пределами немедленного и всестороннего обсуждения. Продолжительная лекция о неизбежности освободительной войны в связи с покупкой сомнительного средневекового меча по непомерно вздутой цене несколько разрядила атмосферу. Тем не менее Вэйн покинул лавку древностей, явно зараженный меланхолией ее владельца.

Посещение парикмахерской только усилило эту меланхолию.

— Прикажете побрить, сэр? — осведомился цирюльник из глубины своего ателье.

— Война! — ответил Вэйн, стоя на пороге.

— Виноват? — отозвался цирюльник.

— Война! — сердечно повторил Вэйн. — Война за все связанное с эстетикой и искусством! Война за красоту! Война за общество! Война за мир! Вам представляется редкий случай смыть с себя позор, уничтожить ходячее мнение о трусости славных художников, полирующих и украшающих лицо нашей жизни. Отчего бы парикмахерам не быть героями? Отчего бы…

— Пошли вон! — гневно крикнул парикмахер. — Знаем мы вашего брата! Пошли вон!

И он двинулся на Вэйна с безграничной яростью кроткого человека, выведенного из себя.

Адам Вэйн на мгновение положил руку на эфес меча, но тотчас же снова уронил ее.

— Ноттинг-Хиллу не нужны трусы, — сказал он и мрачно побрел к игрушечной лавке.

Эта была одна из тех' своеобразных крошечных лавок, которые так часто встречаются в лондонских переулках и называются игрушечными только потому, что игрушек в них несколько больше, чем других товаров. Множество разнообразнейших вещей лежит на их полках — табак, школьные тетради, сладости, книжки для чтения, зажимы для бумаги, перочинные ножики, шнурки для сапог и дешевые фейерверки. Продаются в них также и газеты, бурой гирляндой развешанные над входом и окнами.

— Боюсь, что я разговаривал с этими лавочниками не так, как следует, — пробормотал Вэйн, входя в лавку. — То ли я недостаточно выявил смысл и значение их профессий, то ли в них скрыта тайна, недоступная ни одному поэту, так или иначе…

Он подошел к прилавку с весьма угнетенным видом, но тотчас же взял себя в руки и бодро заговорил с владельцем магазина — невысоким человеком с преждевременной сединой в волосах и взглядом взрослого младенца.

— Сэр, — сказал он, — я хожу по этой улице из дома в дом и пытаюсь разъяснить здешним жителям опасность, угрожающую нашему городу. И нигде еще мой долг не казался мне таким тяжелым, как у вас. Ибо владелец игрушечной лавки постоянно соприкасается с тем немногим, что осталось нам от рая, существовавшего в блаженные времена, не ведавшие войны. Вы сидите здесь и размышляете о дивном исчезнувшем времени, когда каждая лестница вела в небо и каждая тропинка сада в никуда. Как это неумно с моей стороны — думаете вы про себя — прийти бить тревогу в старинный детский рай. Но обождите минутку, не торопитесь осуждать меня. Ведь даже и этот рай содержит в себе зачатки той опасности, о которой я говорю. Не в раю ли, созданном для безгрешной жизни, произрастало древо зла? Обратимся к вашим же товарам, радующим детские взоры. Вы продаете кубики; тем самым вы свидетельствуете о том, что созидательные инстинкты гораздо старше инстинктов разрушительных. Вы продаете куклы; тем самым вы становитесь жрецом божественных идолов. Вы продаете игрушечные Ноевы ковчеги; тем самым вы напоминаете людям о том дне, когда было спасено все сущее — о дне незабываемом и великом. Но разве только этими символами доисторической уравновешенности, только этими эмблемами младенчески рассудительной земли торгуете вы, сэр? Не торгуете ли вы гораздо более страшными вещами? Что такое эти коробки, которые я вижу вон там за стеклом, коробки, полные, по-видимому, оловянных солдатиков? Не свидетели ли они той грозной и прекрасной жажды смерти, которая заставила род человеческий уйти из рая? Не презирайте оловянных солдатиков, м-р Тэрнбулл!

— Я и не презираю их, — коротко, но с большим пафосом сказал м-р Тэрнбулл.

— Рад слышать, — ответил Вэйн, — Признаюсь, я боялся, что невинный характер вашего ремесла повредит моим военным планам. Сумеет ли, думал я, этот человек, привыкший только к деревянным мечам, несущим радость, примениться к мечам стальным, несущим муку.

И вот я спокоен, хотя бы наполовину. Ваши слова дают мне уверенность в том, что я достиг по крайней мере ворот, ведущих в вашу сказочную страну, ворот, которыми проходят солдаты. Ибо я не стану отрицать — я не смею отрицать, сэр, — что именно о солдатах пришел я поговорить с вами. Да поможет вам ваше кроткое ремесло быть милосердным к мирским тревогам! Да внесет ваш жизненный опыт успокоение в нашу кровавую юдоль! Ибо в Ноттинг-Хилле война.

Маленький человек неожиданно вскочил на ноги и, словно двумя веерами, хлопнул по прилавку пухлыми ладонями.

— Война? — воскликнул он. — Не может быть! Неужели это правда, сэр? О радость! О счастье!

Вэйн чуть не упал от неожиданности.

— Я несказанно рад, — пробормотал он, — я и понятия не имел…

Он отскочил в сторону как раз вовремя, ибо м-р Тэрн-булл одним прыжком перемахнул через прилавок и вылетел на улицу.

— Взгляните-ка, сэр! — крикнул он, — Нет, вы только взгляните!

Он вернулся, размахивая двумя газетами, которые еще минуту тому назад висели над входом в лавку.

— Взгляните-ка! — повторил он и бросил их на прилавок.

Вэйн наклонился и прочел заголовок одной из них:

……

В другой значилось:

……

Вэйн еще раз прочел эти строки, явно смущенный чем-то, потом посмотрел на даты. Обеим газетам было по пятнадцать лет.

— Чего ради бережете вы это старье? — спросил он, совершенно забыв о своем нелепом мистическом такте. — Чего ради вывешиваете вы их на улицу?