Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Зарубежная литература XX века: практические занятия
Шрифт:

Чтобы отец не искал его, Гек надумал инсценировать собственную смерть:

Я взял топор и взломал дверь, причем постарался изрубить ее посильнее; принес поросенка, подтащил его поближе к столу, разрубил ему горло и положил его на землю, чтобы вытекала кровь.... Ну, потом я взял старый мешок, наложил в него больших камней, сколько мог снести, и поволок его от убитого поросенка к дверям, а потом по лесу к реке и бросил в воду; он пошел ко дну и скрылся из виду. Сразу было видно, что здесь что-то тащили по земле.

Поросенка Гек тоже выбрасывает в реку, но ниже по течению.

Напоследок я вырвал у себя клок волос, хорошенько намочил топор в крови, прилепил волосы к лезвию и зашвырнул топор в угол. ... Я сказал себе: они пойдут по следу мешка с камнями до берега, потом начнут искать мое тело в реке.... Скоро им это надоест, и они перестанут обо мне думать. Вот и хорошо, а я буду жить там, где мне захочется. Остров Джексона мне вполне подходит, я этот остров хорошо знаю, и там никогда никого не бывает. А по ночам можно будет переправляться в город:

пошатаюсь там и подтибрю, что мне нужно. Остров Джексона – самое для меня подходящее место.

Гек обладает чувством внутренней независимости, заставляющим его бежать и от довольства и комфорта вдовы Дуглас, к которой он мог бы вернуться, в широкий грозный мир. Его свободолюбие – это неприятие ханжества, мещанского благополучия и узаконенной лжи. Гек вспоминает:

...она одела меня во все новое, так что я только и знал, что потел и целый день ходил как связанный. ... К ужину вдова звонила в колокол, и тут уж никак нельзя было опаздывать – непременно приходи вовремя. А сядешь за стол – никак йельзя сразу приниматься за еду: надо подождать, пока вдова не нагнет голову и не поворчит немножко над едой, хотя еда была, в общем, неплохая...

В первый же день после ужина вдова достала толстую книгу и начала читать мне про Моисея в тростниках, а я просто разрывался от любопытства – до того хотелось узнать, чем дело кончится; как вдруг она проговорилась, что этот самый Моисей давным-давно помер, и мне сразу стало неинтересно – плевать я хотел на покойников. Скоро мне захотелось курить, и я спросил разрешения у вдовы. Но она не позволила; ... носится со своим Моисеем, когда он ей даже не родня – да и вообще кому он нужен, если давным-давно помер, сами понимаете, – а меня ругает за то, что я курю, а ведь в этом хоть какой-нибудь смысл есть. А сама небось нюхает табак – это ничего, ей-то можно. Ее сестра, мисс Уотсон ... стала проповедовать насчет преисподней, а я возьми да и скажи, что хорошо бы туда попасть. Она просто взбеленилась, а я ничего плохого и не думал, лишь бы удрать куда-нибудь – до того мне у них надоело, а куда – все равно.... Всего тяжелей было приучиться жить в доме и спать на кровати; до наступления холодов я все-таки иной раз удирал на волю и спал в лесу и это было вроде отдыха. Старое житье мне было больше по вкусу...

По сравнению с «Приключениями Тома Сойера» в характере Гека появляется новое, весьма значительное свойство – гражданское мужество. С первых же глав Твен делает Гека активным участником социального конфликта. Он защитник и укрыватель беглого раба. Причем, спасая Джима от работорговцев, он рискует потерять собственную свободу. Но Твен подчеркивает, что потребность борьбы за свободу Джима так же органично присуща Геку, как и ненависть ко всему, что стесняет его самого. «Обещал – не выдам. Честное индейское, не выдам! Пускай меня все назовут подлым аболиционистом, пускай презирают за это – наплевать! Я никому не скажу...» – клянется Гек негру Джиму. Пусть не вполне осознанная борьба героя за общественную справедливость придает его бунтарству гораздо более глубокий, чем в «Приключениях Тома Сойера», социальный смысл.

Характер Гека дан в развитии, и это развитие убедительно мотивированно. Гек вырос на Юге, где рабовладение накладывает свою печать на мышление любого белого:

Джим говорил, что его бросает то в жар, то в холод оттого, что он и в самом деле скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я, конечно. Совесть у меня была нечиста, и я никак не мог ее успокоить. Я так замучился, что не находил себе покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор я не понимал, что я такое делаю. А теперь вот понял и не мог ни на минуту забыть – меня жгло как огнем. Я старался себе внушить, что не виноват: ведь не я увел Джима от его законной хозяйки. Только это не помогало, совесть все твердила и твердила мне: «Ведь ты знал, что он беглый: мог бы добраться в лодке до берега и сказать кому-нибудь». Это было правильно, и отвертеться я никак не мог. Вот в чем была загвоздка! Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты видел, как удирает ее негр, и никому не сказал ни слова. Что тебе сделала бедная старуха, за что ты ее так обидел? Она тебя учила грамоте, учила, как надо себя вести, была к тебе добра, как умела. Плохого она тебе ничего не сделала». Мне стало так не по себе и так стыдно, хоть помирай. Я бегал взад и вперед по плоту и ругал себя...

Гек долго и с превеликим трудом продирается сквозь чащу рабовладельческих предрассудков в собственном сознании, пока человек не побеждает в нем южанина, пока он окончательно не решает остаться верным Джиму. Твен ни на минуту не отрывает героя от среды, взрастившей его, и в то же время показывает его в состоянии непрестанной борьбы с предрассудками этой среды. Это противоречие образа делает мальчика особенно живым и динамичным, придает ему психологическую достоверность.

От Твена-художника потребовались большая отвага и смелость, чтобы ради жизненной правды так вызывающе нарушить общепринятые нормы литературного языка. О том, насколько новаторским было это произведение, свидетельствует бурная полемика, развернувшаяся вокруг романа по выходе его в свет. Ревнители изящной словесности, требовавшие безупречно гладкого слога, безупречно добродетельного героя и непременно «хороших манер», клеймили книгу как «непристойную, вульгарную и грубую». Писатели-реалисты же восприняли роман как произведение новаторское и высокохудожественное. Джоэль Ч. Гаррис определил сущность книги М. Твена кратко и многозначительно: «Это – жизнь».

В «Приключениях Гекльберри Финна» был преодолен, а точнее, «обойден» главный недостаток твеновской техники – композиционная непродуманность, оставшаяся у Твена с его репортерских

времен. Практически все книги писателя отличаются свободной композицией, близкой к ассоциативному мышлению. В «Приключениях Гекльберри Финна» этот недостаток обернулся ярким достоинством. Он оказался исключительно органичным авторскому замыслу: свободная композиция романа удивительно соответствует очень важному здесь образу великой реки, на фоне которой разворачиваются колоритные картины жизни, окрашенные юмором, выдумкой, мелодрамой, подлинным трагизмом.

Образ полноводной Миссисипи не только объединяет действие, но и по контрасту оттеняет мелочность и бессмысленность человеческих страстей и амбиций: картинки сменяют одна другую, а река продолжает медленно катить свои воды по необозримым просторам Америки:

Так хорошо было плыть по широкой тихой реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Не хотелось даже громко разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку.... Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из них стояли высоко на темном берегу, только и видна была блестящая грядка огней – ни одного дома, ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сен-Луи; над ним стояло целое зарево....

Река была необъятной ширины, громадина – местами прямо мили в полторы.... Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно уснул, редко-редко заквакает где-нибудь лягушка. Первое, что видишь, если смотреть вдаль над рекой, – это темная полоса – лес на другой стороне реки, а больше сначала ничего не разберешь; потом светлеет край неба, а там светлая полоска расплывается все шире и шире, и река, если смотреть вдаль, уже не черная, а серая; видишь, как далеко-далеко плывут по ней небольшие черные пятна – это шаланды и всякие другие суда, и длинные черные полосы – это плоты; иногда слышится скрип весел в уключине или неясный говор – когда так тихо, звук разносится по воде далеко; мало-помалу становится видна и рябь на воде, и по этой ряби узнаешь, что быстрое течение разбивается о корягу, оттого в этом месте и рябит; потом видишь, как клубится туман над водой, краснеет небо на востоке, краснеет река, и можно уже разглядеть далеко-далеко, на том берегу, бревенчатый домик на опушке леса...; потом поднимается мягкий ветерок и веет тебе в лицо прохладой и свежестью, и запахом леса и цветов, а иногда и кое-чем похуже, потому что на берегу валяется дохлая рыба и от нее здорово несет тухлятиной; а вот уже и светлый день, и всюду вокруг словно просияло улыбкой – солнце взошло, и певчие птицы заливаются вовсю!

Река определяет состояние души Гека – уносит его тревоги, дает чувство мудрого покоя:

Река казалась очень широкой, во много миль шириной. Луна светила так ярко, что можно было сосчитать все бревна, которые плыли очень далеко от берега, черные и словно неподвижные. Кругом стояла мертвая тишина, по всему было видать, что поздно, и пахло по-позднему. Вы понимаете, что я хочу сказать... не знаю, как это выразить словами.... Я лежал, отдыхая и покуривая трубочку и глядя в небо – ни облачка на нем. Небо кажется очень глубоким, когда лежишь на спине в лунную ночь; раньше я этого не знал. И как далеко слышно по воде в такую ночь! Я слышал, как люди разговаривают на пристани.

Образ великой реки воплощает свободу, к которой стремятся герои романа – спасающийся от изверга-отца Гек и беглый негр Джим – и придает их стремлению вечное, вневременное значение.

Внутренней пружиной романа, движущей сюжет, является бегство Джима и Гека из рабовладельческих штатов и их путешествие на плоту по реке в поисках свободы:

Мы плыли по ночам, а днем прятались и отдыхали.... Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над нами усеяно звездами, а мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они – сотворены или сами собой народились? Джим думал, что сотворены, а я – что сами народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал – может, их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я спорить с ним не стал...

Один или два раза в ночь мы видели, как мимо в темноте проходил пароход, время от времени рассыпая из трубы тучи искр; они дождем падали в реку, и это было очень красиво; потом огни мигали еще раз и гасли – пароход скрывался за поворотом, шум замирал, и на реке опять становилось тихо; потом до нас докатывались и волны, долго спустя после того, как пройдет пароход, и покачивали плот, а потом бог знает сколько времени ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек. После полуночи жители в домах на берегу укладывались спать, и часа на два, на три становилось совсем темно – в окнах домишек ни огонька. Эти огоньки служили нам вместо часов: как покажется первый огонек, значит, утро близко, и мы начинаем искать место, где бы спрятаться и привязать плот.

Форма романа-путешествия позволяет Твену раздвинуть рамки повествования, развернуть широкую картину американской действительности. Здесь раскрываются гораздо более темные стороны жизни, нежели случайные драмы в «Приключениях Тома Сойера»: равнодушие и садизм белых бедняков, трусость толпы, собирающейся устроить суд Линча, мошенничества торговцев, бессмысленная вражда богатых землевладельцев.

Два главных объекта твеновской критики в «Приключениях Гекльберри Финна» – традиционная религиозность и южный романтизм. Первая представлена лицемерными попытками вдовы Дуглас внушить Геку основы христианской веры, в то время как сама она – вразрез с христианской этикой – безраздельно владеет «чернокожей собственностью». Решение Гека дать Джиму волю является более христианским по сути, чем поведение вдовы и всего ее окружения. Бессмысленная кровавая вражда двух плантаторских семейств, повлекшая ненужные и нелепые смерти с обеих сторон, символизирует безрассудную приверженность Юга мифам прошлого, их преклонение перед декорумом, даже если это противоречит здравому смыслу.

Поделиться с друзьями: