Заря счастье кует
Шрифт:
Поселок планировалось застроить восьмиквартирными жилыми домами. Считалось – оптимальнейший вариант. Но крестьянских сынов вариант этот малость смущал. В чем-то он им казался ущербным. С одной стороны, вроде бы дельно и хорошо. Компактность. Сокращаются бытовые коммуникации. А с другой!.. Ну, скажите... лучку и укропу живого откуда в окрошку, в лапшу сощипнуть! Редиски, морковки по грядочке где рассадить! Мечталось сокурсникам, чтоб имелся у каждой рабочей семьи небольшой огород. Чтоб росла-поспевала в нем сотка-другая картошки, капусты гряда. Чтоб под окнами в садиках, без обезлички, посажено было по две, по три рябинки, бороздка цветов. Чтоб в сарайчике, возле дровяника, мог вольготно орать петух и хрюкать живой поросенок... Привяжи-ка все это к «восьмиквартирному»!
Сели
– Кажется… Кажется, в смету укладываемся, – сказал после часа работы один. – И материалы, и деньги...
– Кровли больше уйдет. И это... досок на туалеты, – остерег объективно второй.
– Кирпич и стекло – те же самые, – сомкнул логарифмическую линейку третий. – Вроде бы до гвоздя обсчитали!..
– Рискнем, парни!
– А что! Пенсии, поди, хе-хе-хе – не лишат.
– Дальше тайги не сошлют...
Разговор шел о жилых двухквартирных домах. Контора и общежитие уже подводились под крышу.
Спали «лешие» не по-людски. Падали на пол головы совали под стол. Шли дожди, а контора, как сказано было выше, еще не покрыта. С потолка каплет в уши и в нос. Уснешь, а поутречку воду из интеллекта вытряхиваешь, на одной ножке подпрыгиваешь.
В командировки выезжали и возвращались на осторожном «подкидыше». Так назывался рабочий поезд, подкидывающий железнодорожных строителей и случившихся вдоль пути пассажиров. Залезешь в вагон из-под извести, алебастра или цемента, расстилаешь плащишко...
Полотно новой строящейся дороги весьма и весьма неустойчиво. Случается, просекают его, промывают, подтачивают непредвиденные, новоявленные скопления и стоки воды. И тогда, если далек пеший путь, да еще с тобой груз, сутками приходится загорать у промоины. Впрочем, как загорать! Плюешь в ладони, берешь лопату, пилу, другой ли какой инструмент – надо же выручать «подкидыша».
Народ в молодой леспромхоз шел пока «всякий- разный». Случались молодчики и «не от мира сего». Не было еще бани, не было клуба, а народную дружину пришлось спешно сформировать. Ходили товарищи «лешие» рядовыми дружинниками. А иногда, по глубоким ночам, чей-то зов, чей-то плач, чей-то стон. Поднимались и шли все трое. Мускул в мускул, плечо в плечо, скула в скулу. Три спортсмена, три офицера запаса, три побратавшиеся воли. Шли не шутки шутить – выбивали из рук хулиганов ножи и железо, вязали преступников. Поговорка «закон – тайга, прокурор – медведь» в Малиновском не имела успеха.
Белые колышки по прежнему оттесняли тайгу.
Расчищалась площадка под двухквартирные. «Пенсии, поди, не лишат».
Не в расчете ли на эти молодые – именно молодые! – спецкачества и свел их в тайгу кто-то мудрый, явно впередсмотрящий! Ставка – на неприкосновенный запас их энергии. Ставка – на их приязнь к риску и решимость – уметь рисковать. Наконец – дружба!
«Риск в тайге, – рассуждал Павел Артемьевич, – риск в тайге – брат родной. Огонь и оружие. Молодость тоже – огонь и оружие. Молодой пусть там, где и зарвется, пусть ошибется – есть время поправиться. До инфаркта и гипертонии ему далеко, до пенсии и того протяженнее – нет той автобиографической «мудрой» оглядки, той страховки-перестраховки и осторожности, когда прошлый опыт похож на наручники. Ведь иной старый кадр размахнулся, а... удару-то и не последовало. Пшиком все изошло. Вспомнил бывшие травмы, синяки и болячки – выговора с занесением, ревизии. Как его «с наждачком», как «с песочком» да как с него «стружку снимали», как «стоял на ковре»... Вспомнит об этом бывалый иной ветеран и, словно мишка-медведь, схлопотавший когда-то дуплетом картечи, рефлекторно почнет себе старые раны зализывать. Тут лизнет – саднит, там лизнет – жжет, тут ноет, там – боль... «Тсс-шшш-ш!! – смиряет он в пшике замах. – Дыш-шши равномерно до пенсии».
Так рассуждал в тишине кабинета Павел Артемьевич – белозубый и бравый старик, сам с синяками и шишками вдоль биографии, поперек
послужного списка, но... Но не разучившийся экспериментировать и рисковать.Вот тогда-то и заприглядывался он к Грудцыну и Красилову. Вот тогда-то и пометил в настольном календаре: «Ярковский леспромхоз. Инженер Таланцев. Друзья-однокурсники».
Слушая по радио комсомольскую песню со словами: «Дайте трудное дело дайте дело большое...» и позднее сводя однокурсников в одну точку на карте и местности, отвечал Павел Артемьевич неизвестно себе или песне:
– Пожалуйста! Берите! Впрягайтесь. В случае чего – плечо мое с вами. Поддержу. Подопру. Посоветуемся...
Так возник этот сплав возрастной умудренности, прозорливости, опыта, сплав отеческого наставничества, доброжелательства – с сыновним задором, с цепкой хваткой молодого ума, с горячими родниками непочатой энергии, с молодым ожиданием своего большого и трудного дела. Не на такой ли взаимокровный, взаимодуховный деятельный союз и нацеливает нас партия в деле сотрудничества молодых и старых кадров!
Когда парни изложили Павлу Артемьевичу свой проект и задел по двухквартирной застройке поселка, обрисовали затем житейские блага, отсюда идущие, тот хитренько прищурился и изрек:
– Так-с... Значит, лук, картошечка и укроп! А порубочные площади вы осмотрели!
– Не все. Не успели еще, – замешкались «лешие».
– Зато к хозяйке в кастрюлю успели... Молодцы! С заглядом жить начинаете. Стало быть, говорите, петух, поросенок, рябинки и сотка картошки!.. Угу...
С теми же деньгами, с теми же материалами начали строить аккуратные двухквартирные домики. На задах, там, где быть огородам, с материнским гнездом и усатым кореньем, выдирались деревья. Обносили участки штакетником. Городились под окнами садики. В такие квартиры, с «усадьбой», с одноэтажным надежным теплом, охотно въезжали рабочие семьи, домовито устраивались и загадывали себе здесь долгую жизнь.
...И до птичьего молока
Погожее сентябрьское утро.
Вдоль главной поселковой улицы, упирающейся в двухэтажное здание главной конторы, растянулись с кистями и ведрами старшие школьники. Оки красят заборы и свеженабитый штакетник. Идет урок труда. Правильнее сказать – урок уважения к труду. Именно они, подростки, со своим силовым озорством, чаще всего и ломают хрупкие планки штакетника. Дали им ведер, краски, кистей – действуйте! Свое крашеное – дороже чужих позолот.
Центральная улица поселка выложена бетонными плитами. Вдоль нее подрастают березки, рябинки и прочие деревца. Веселые домики, веселые окна, поселок чист, по-таежному свеж и красив. Не было еще тяжелых туманов и седых утренничков, могучая картофельная ботва в огородцах стоит пока зелена, нетронута.
По последней переписи населения на месте былых белых колышков проживало уже 2700 человек.
Разыскиваю Ивана Таланцева. Он, как и было предсказано «лешими», действительно заместитель по быту. В другом качестве – секретарь партийной организации леспромхоза. Не зря по два колышка бил, где другим доставался один. Иван Григорьевич и сегодня еще – «молодой человек». Гладко выбрит, ни единой не тронут морщинкой, как солдат-первогодок, свеж и румян. Неудивительно. Воздух здесь диким бором креплен, тайгой подсинен, на миллиардах деревьев настоян. С непривычки взапой сладко дышится. Бродят грешные думки: «А не попросить ли у «леших» квартирку! Квартирку плюс лишних десять лет жизни...»
Тепло. Иван Григорьевич без фуражки. На нем темный костюм, белая рубашка под галстуком, ботинки пускают «зайчиков». Можно на самолет и – на выставку мод. А помнит ли он, как лет восемь тому назад, подсев в трусах к ручейку, выполаскивал из импортных и отечественных штанов алебастр!
– Помню, – смеется Иван Григорьевич. – Заскорузнут, потом и скрипят, как у прежнего жениха сапоги.
Мы направляемся в теплицы. В те самые, откуда моему спутнику «лакеев нету» надергано было салату. По дороге Иван Григорьевич рассказывает: