Заря вечерняя

— Ну вот что, Афанасий Ильич, принимай леса.

— Какие еще леса? — вначале растерялся тот.

— Известно какие — Заозерные. Отдают нам теперь на вечное пользование вместо лугов.

— Вот это правильно, — одобрил такое решение Афанасий. — Нет лугов, так хоть леса побольше.

— Да уж побольше, — опять вздохнул Иван Алексеевич, должно быть припоминая какие-то свои споры с районным начальством.

Но потом он немного приободрился и уже, как о деле окончательно решенном, сказал:

— Так, значит, принимаешь?!

Афанасий попробовал было выгадать себе денек-другой на раздумья, но Иван Алексеевич этого денька ему не дал, потребовал ответа немедленно.

— Приму, наверное, — наконец сдался Афанасий. — Все равно без дела сижу.

— Вот и молодец! — похвалил его Иван Алексеевич. — Завтра и приступай.

Так вот нежданно-негаданно и стал Афанасий лесным объездчиком. Выделили ему в колхозе невысокого, как будто даже немного горбатенького на вид конька (его и звали-то Горбунком), определили добавку к пенсии, и опять началась у Афанасия работа, служба, от которой он, признаться, уже успел порядком отвыкнуть.

Оседлав Горбунка, отправлялся теперь Афанасий каждое утро в леса, вначале в ближние, Кучиновские и Новомлинские, а потом и в дальние — Заозерные. Считай, всю жизнь прожил он рядом с лесами, а, оказывается, как следует и не знал их. Все больше были у Афанасия на уме луга да луга. А лес, он еще заманчивей лугов, только надо уметь его по-настоящему видеть и понимать.

Сытно поевший с утра Горбунок вышагивал напористо, бойко, пробираясь по таким тропинкам и зарослям, где обыкновенному коню ни за что не пройти. Афанасий не мог на него нарадоваться. Отпустив поводья, он во всем доверялся своему товарищу, такому выносливому и надежному в лесной жизни. Горбунок пофыркивал, мерно стучал копытами по давно не езженной, изрытой муравьями тропинке, а Афанасий наблюдал за всем, что творилось вокруг. Леса уже к осени пожелтели, взялись багрянцем, особенно березы и молодые не так давно посаженные на опушках клены. Октябрьский, не очень еще студеный ветер налетал на них откуда-нибудь с полей, срывал по листочку-другому, и мчал через заросли крушины и боярышника к ельнику. Горбунок спешил следом за сорванным листочком, и вскоре они въезжали в настоящий еловый бор. Здесь было по-осеннему темно и сыро, но холода еще не тронули ни травы, ни пушисто зеленого мха, ни вереса; то под одной, то под другой елью Афанасий обнаруживал шляпки грибов, замечал оброненные глухарями перья, видел широкие лосиные следы.

Сороки, издалека почуяв Афанасия и Горбунка, начинали волноваться, стрекотать, предупреждая всех местных обитателей об их приближении. Афанасий усмехался этому стрекотанию, боязни, на минуту останавливал Горбунка и еще внимательней оглядывался вокруг. Вот вспугнутая сороками метнулась с ветки на ветку белка; вот замер на сосне и повернул в сторону Афанасия голову дятел, до этого упрямо трудившийся над шишкой; вот лесной воробей с чириканьем и любопытством пролетел над головой у Афанасия, едва не коснувшись крылышком шапки…

Да мало ли еще что можно увидеть в лесу, на его опушках и тропинках, но Горбунок уже стучит копытом, просится дальше в дорогу. Афанасий легонько трогает поводья, Горбунок весело фыркает, и они, минуя лесные овраги, поваленные ветром деревья, старые засыпанные, хвойными иголками пни, пробираются в Великие горы. Горбунок с первой лесной поездки запомнил туда дорогу и теперь всегда тянет Афанасия на самую высокую песчаную вершину, поросшую сосновым и березовым мелколесьем. Кто и когда назвал эти горы Великими, Афанасий не знает. Но когда поднимешься на них и глянешь далеко окрест на еловые леса, на вспаханные и засеянные к зиме поля, на дороги, которые сколько ни петляют среди березняков и ольшаников, а все равно выводят к жилью, — то горы эти действительно покажутся Великими.

В прежние годы Афанасий тоже не раз бывал здесь. Река казалась отсюда далекой узенькой ленточкой, ручейком, который растерянно вьется среди обступивших его со всех сторон лесов, деревенских хат, песчаных круч и лугов. Море же, сколько ни гляди на него с вершины, все такое же бескрайнее, разлившееся чуть ли не до самого горизонта. Оно блестит, голубеет на осеннем солнце, манит куда-то белые пароходы, моторные лодки, парусники. И столько спокойствия в нем, величия, что волей-неволей пожалеешь, что не было его во времена Афанасиевого детства…

* * *

В первое воскресенье октября приехал в Старые Озера Николай, но не на машине, как это всегда делал раньше, а на моторной лодке, которую, оказывается, недавно купил.

Причалив ее к берегу, он вошел в дом и, не раздеваясь, не присаживаясь, как обычно, за стол возле окошка, пригласил с собой Афанасия:

— Поедем, отец, покажу тебе море по-настоящему.

Афанасий хотел было вначале отказаться: он ведь ездил по морю, и не раз, нагляделся и на песчаные пляжи, и на прогулочные пароходы, и на яхты, которых теперь развелось видимо-невидимо. Но потом все же согласился, чувствуя, что Николаю не терпится похвастать новенькой своей, еще не объезженной моторкой, а заодно, может, и помирить Афанасия с морем.

— Ладно, поехали, — снял Афанасий с вешалки фуфайку.

Тут уж мирись не мирись, а море — вот оно — плещется за огородами, и никуда от него не денешься. Придется жить рядом с ним, понимать его. А чтоб понимать, надо все хорошенько изучить, разведать. Афанасий давно собирался съездить к гидроузлу, посмотреть на водосброс, о котором было столько разговоров еще до начала строительства. Мол, вода в море за счет этого водосброса будет полностью обновляться не менее пяти раз в год, так что Староозерское море уникальное, с речным глубинным течением, с всегда свежей, чистой водой. По крайней мере, Николай все это обещал в газетах и горожанам, и староозерцам.

Но добраться к гидроузлу, к плотине одному на плоскодонке у Афанасия, конечно, не хватило бы силы — все-таки расстояние немалое, километров пятнадцать, а то и больше. А тут такой случай: на моторке и вдвоем с Николаем. Не воспользоваться этим было бы грех.

Моторка, едва успев развернуться, сразу взревела, кинулась на волну и понеслась к правому берегу, высоко подняв дюралевый, остро заточенный нос.

Николай, одетый по-походному: в высокие резиновые сапоги, в брезентовый непромокаемый плащ, восседал по-мальчишечьи торжественно на корме, следил за мотором. Чувствовалось, что ему нравится быстрая, неостановимая езда, осенний уже студеный ветер, морская гладь и ширь, которую он сотворил собственными руками.

Когда моторка начала приближаться к берегу, Николай, стараясь перекричать ее стрекотание, принялся пояснять Афанасию:

— Вот здесь, отец, у нас будет технический водовод.

— Хорошо, — ответил тот, поглядывая на город, который белокаменной глыбой нависал над самым морем.

— Хватит качать воду из-под земли, — продолжал Николай, — ее теперь здесь вдоволь!

Последние слова Афанасий не очень-то расслышал и приумолк. Вообще в последнее время он заметил, что в разговорах с Николаем он старается побольше отмалчиваться, затаить в себе и слова, и мысли. Афанасий понимал, что все это Николая, наверное, обижает, но ничего с собой опять-таки поделать не мог. Отправляясь сегодня с ним в поездку, он среди прочих надежд хранил в себе одну, быть может, самую заветную — надежду на то, что на морском просторе, на воде, когда они останутся с Николаем один на один, душа у него оттает и он будет с сыном, как в прежние времена, приветливым и ласковым. А вот опять не получалось…

Моторка между тем круто развернулась и, по-лягушечьи прыгая с волны на волну, понеслась вдоль берега, еще не ухоженного после строительства, изрытого тракторами и бульдозерами.

— Здесь мы построим набережную до самой плотины, — снова начал пояснения Николай.

— А зачем? — после долгого и томительного молчания спросил Афанасий.

— Ну как зачем? Чтоб красиво было, чтоб народ здесь гулял, отдыхал возле моря.

Афанасий еще раз глянул на берег, припоминая, что-здесь было раньше. Кажется, стояло несколько частных домиков, повернутых окнами к реке и пойменному лугу. Потом во время строительства их снесли, а жильцов куда-то переселили.