Заслон(Роман)

«…Воспитание деятельной, животворной любви к трудовым и пролетарским массам через изучение их истории, быта и духа, через широкое ознакомление с их нуждами, желаниями и возможностями».

Здорово накручено! А что если бы автор Устава Венька Гамберг был не сыном богатого рыбопромышленника, а знакомился бы с нуждами и желаниями «пролетарских масс» на собственной шкуре? Интересно, какие бы строки полились тогда из-под его пера? Но Колька, Колька… совсем отбился от рук мальчишка! Вот о чем думалось неотступно, и эта мысль была несносна.

Председатель Амурского облревкома Степан Шилов встретил Алешу, как старого знакомого. Он не забыл, как полтора месяца тому назад этот неприметный с виду парнишка — посланец николаевских большевиков переступил порог его кабинета и толково изложил замыслы и планы анархистов. Облревком принял тогда срочные меры: в Норском Складе создана комендатура, ведающая всеми делами прибытия и отправки эвакуированных, а это довольно частое сито. Попасть в Свободный Тряпицыну теперь будет не так-то просто.

Алеша не успел и рта раскрыть, как Шилов закричал:

— Понимаешь, паря, атаман Семенов сдрейфил и перед японским наследным принцем слезу пустил. Пишет ему: «…прошу повергнуть к стопам его Величества, Вашего Державного родителя, императора Великой Японии мольбу об отсрочке эвакуации японских войск хотя бы на четыре месяца…» Ха! — Высокий, черноволосый, он вскочил и зашагал из угла в угол большой полупустой комнаты с выдвинутым на ее середину массивным письменным столом.

— Чует кошка, чье сало съела! — продолжал он, ероша свои густые волосы. — Знает, что Чита не сегодня-завтра откроет семафор и «защитнички» зададут лататы. Вот уж верно, что верно: «Как пирог с грибами, так все с зубами; а как кнут с узлом, так и прочь с кузлом». А куда ж денешься, голубчик?! Ах, сукин сын, пардона запросил, к стопам повергается! Туфлю микадо… туфлю, без зазрения совести, готов лизать, подлец. Тьфу!..

— Японцу кланяться — станет пуще чваниться, говорят наши речники, — сказал Алеша, неловко примостившийся на краю широкого кожаного кресла, и порозовел, приподнимаясь, как школьник, перед быстро шагнувшим к нему Шиловым. Тот захохотал, положил ему на плечи свои крупные руки и, как-то вдвинув его в глубину кресла, опустился на стоявший рядом стул. Перестав смеяться, он заговорил уже более сдержанно и спокойно о временном прекращении военных действий в Восточном Забайкалье, о переговорах, которые должны закончиться не сегодня-завтра и не сулят ничего хорошего ни Семенову, ни его покровителям-японцам.

— Вот так-то обстоят дела, брат Алеха, чуешь?

Алеша молча смотрел на него широко распахнутыми серыми глазами и, казалось, — не слыхал вопроса. Сложность обстановки поразила его воображение своей неожиданностью и новизной. Если так пойдет и дальше, то скоро Федор и Евгений… Не получив ответа, Шилов недовольно хмыкнул и потянул из кармана яркий кашемировый кисет. Его собеседник тут же спохватился, щеки его снова полыхнули румянцем.

— Да они уйдут, Степан Самойлович, уйдут японцы- то! — воскликнул он, по-мальчишечьи ликуя. — Тут уж Семенову никакие мольбы не помогут.

Шилов тронул руку Алеши своей горячей рукой:

— Уйти-то они уйдут, это ясно! Только уйдут, обобрав жителей до нитки, а рабочий люд в Забайкалье мрет с голодухи и теперь. Сегодня ночью, паря, на внеочередном заседании облревкома было решено: как только освободится Сретенск, незамедлительно послать туда пароход с провиантом. — Он сверкнул глазами: — Николаевцам мы помогаем крепко и сретенцам поможем! От себя оторвем, а пошлем им и муку, и рыбу, и кирпичный чай, и круп… да хоть немного сахара и подсолнечного масла. Надвигается зима. Понимаешь? Родное Забайкалье…

Кровинка истого забайкальца сказывалась во всем облике Степана Шилова и повадке: в здоровой смуглоте темнобрового и яркого лица, в буйной копне смоляных кудрей, в мятежном огоньке, вспыхивавшем то и дело в глубине его узковатых и жарких глаз. Алеша понимал, что, говоря и думая сейчас о Забайкалье, Шилов вызывал в памяти не бездушный пейзаж, а своих земляков: стойких и отзывчивых, мужественных и сердечных, в чьих жилах мирно уживалась кровь кандальников и варнаков с кровью беззащитных и покорных воле случая бурят и дауров. И, зная этих близких ему по крови людей, Шилов живо представлял, что несет им суровая зима, когда только и остается, что сидеть у пылающей печки да потягивать густой сливан из старой, выщербленной, — здесь умеют беречь вещи — еще дедовской чашки. Вот почему и не видя земляков, а только чувствуя каждым ударом своего большого сердца их нужды, председатель Амурского облревкома заранее решал, как лучше сделать то, что предстоит делать, быть может, в ближайшие же дни. И он не мог при этом не думать о своем младшем брате Дмитрии, командующем Забайкальским фронтом, который гнал в три шеи с родной земли интервентов.

— Родное Забайкалье, — повторил, как бы подытоживая его и свои мысли, Алеша, который и сам родился в Верхнеудинске, и улыбнулся.

— Груз-то дороже золота! — засверкал ответно глазами и улыбкой Шилов. — Соль, спички, сарпинка, дрель, даба… — Улыбка скоро сбежала с его лица. Он загибал один за другим смуглые до черноты пальцы, озабоченно поясняя: — Кожа там для ичиг… Ребятишки-то осенью в школу побегут. Одеть, обуть надо, накормить! А капитан у вас надежный? — спросил он без перехода, снова проводя рукой по своим хмелем вьющимся волосам. — Как ты думаешь, Гертман, не перемахнется он на ту сторону, а?

— Да нет… Савоськин вроде бы человек ничего… Выпить, правда, любит, но хозяева с него за это не взыскивают, — тщательно подбирая слова, ответил Алеша, крайне польщенный тем, что с ним советуются в таком щекотливом деле. — Я с этим капитаном уже больше месяца плаваю. Ничего… — хмурил он для солидности светлые мальчишеские брови.

— Ссадить твоего Савоськина мы не имеем права, судно-то частновладельческое, — развивал свою мысль Шилов, — доверять ему тоже нет оснований: ничем он своей лояльности к большевикам не проявил. А суденышка с такой осадкой, чтобы проскользнуло вверх по мелководью, кроме вашей «Кометы», нет!

— Да. В верховьях Амура нужен глаз да глаз, — солидно согласился с ним Алеша. — Чуть что — окажешься на мели.

— И этим глазом будешь ты! — торжественно изрек Шилов. — На Верхнем Амуре на такую мель можно напороться — концы в воду, и поминай как звали. Понял?

— Понял, — подтвердил Алеша, только сейчас начиная догадываться, зачем его позвали.

— Вот и хорошо, паря, что не нужно тебе разжевывать да в рот класть. Ты там единственный коммунист. С судна, понимаешь, ни на шаг. Присматривайся к команде. Уясняй, на кого бы ты мог опереться в трудную минуту. Изучай лоцию, астрономию там, если потребуется, — пряча в глазах смешинку, поучал Шилов, — но дело чтобы было сделано так: комар носа не подточит!

Алеша ушел из облревкома поздно, преисполненный сознания собственной значимости, полностью уяснив, что предстоящий рейс по обмелевшему Амуру является не совсем обычным рейсом. Он благодарил судьбу, забросившую его на старенькую «Комету», — по причине своей дряхлости не национализированную у взбалмошной барыньки мадам Поповой, — ничем не примечательное суденышко с малой осадкой, ползавшее по здешним водам без малого полвека.

Захваченный этими мыслями, он не замечал ни тенистых аллей бывшего губернаторского сада, ни узкой пыльной набережной, ни длинных оцинкованных пакгаузов. Но стоило ему взлететь по скрипучим сходням на пароход, как мысли его тотчас же «легли совсем в другое русло».