Застолье Петра Вайля

А вот – совсем традиционное. И понятно – почему. Это – юбилейное, на столетие Анны Ахматовой. Тут, соответственно, ахматовские пафос и интонация:

Страницу и огонь, зерно и жернова,Секиры острие и усеченный волос —Бог сохраняет все, особенно – словаПрощенья и любви, как собственный свой голос.В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,И заступ в них стучит; ровны и глуховаты,Затем что жизнь – одна, они из смертных устЗвучат отчетливей, чем из надмирной ваты.Великая душа, поклон через моряЗа то, что их нашла, – тебе и части тленной,Что спит в родной земле, тебе благодаряОбретшей речи дар в глухонемой вселенной.

Чтение новой книги гениального писателя – всегда открытие. Точнее, ряд открытий. Так, изданный только что “Ардисом” сборник “Пейзаж с наводнением” вносит ясность в соотношение прозы и поэзии в творчестве Бродского. Последние лет десять Бродский писал много прозы, и в основном по-английски. То есть его художническая ситуация складывалась так, что не могла не менять, вероятно, отношения к слову. Разумеется, Бродский не стал прозаиком, но его стихи все более прозаизировались и эссеизировались. Если открывающая ардисовский сборник “Рождественская звезда” – чистые, так сказать, традиционные стихи, то уже вторая вещь, “Новая жизнь” – глубокое и изящное эссе в рифму:

Представь, что война окончена, что воцарился мир.Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорокаили дрозд, а не юнкерс, щебечет на ветке “чирр”.Что за окном не развалины города, а бароккогорода; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучалалуна, в результате вынесла натиск мимозы плюсвзрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.Люди выходят из комнат, где стулья, как буква “б”или как мягкий знак, спасают от головокруженья.Они не нужны никому, только самим себе,плитняку мостовой и правилам умноженья.Это – влияние статуй. Вернее, их полых ниш.То есть если не святость, то хоть ее синоним.Представь, что все это – правда. Представь, что ты говоришьо себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.Жизнь начинается заново именно так – с картинизверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.С порожденного ими чувства, что ты одинсмотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любуюминуту готов отвернуться, увидеть диван, цветыв желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.Их кричащие краски, их увядшие ртытоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,о ней легко забывается. Вещи вообще холопымысли. Отсюда их формы, взятые из головы,их привязанность к месту, качества Пенелопы,то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,кутаясь в простыню, выглядишь как пастухчетвероногой мебели, железной и деревянной.Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова —обратное языку пламени: монологу,пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;что в тебе оно видело мало проку,мало тепла. Поэтому ты уцелел.Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушьяместных помон, вертумнов, венер, церер.Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,на стол ложатся вальты неизвестной масти.Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,любви к чему бы то ни было, страха, страсти.Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свитабукв, слагаясь невольно то в “бетси”, то в “ибрагим”,перо выводя за пределы смысла и алфавита.Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким “ц”;классическая перспектива, где не хватает танкалибо – сырого тумана в ее конце;голый паркет, никогда не осязавший танго.В новой жизни мгновенью не говорят “постой”:остановившись, оно быстро идет насмарку.Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с тойих стороны черкнуть “привет” и приклеить марку.Белые стены комнаты делаются белейот брошенного на них якобы для острасткивзгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,но к отсутствию в спектре их отрешенной краски.Многое можно простить вещи – тем паче там,где эта вещь кончается. В конечном счете, чувстволюбопытства к этим пустым местам,к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,будучи непрерывен – вроде самопознанья.В свою очередь, поезд, которого ты не ждешьна перроне в плаще, приходит без опозданья.Там, где есть горизонт, парус ему судья.Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.И если кто-нибудь спросит: “кто ты?” ответь: “кто я,я – никто”, как Улисс некогда Полифему.

Здесь мы сталкиваемся с двумя разными ответами на вопрос: что такое поэзия и чем она отличается от прозы? Один ответ, условно говоря, русский, делает упор на акустическую сторону – рифму, ритм, размер. Другой ответ, условно говоря, англо-американский, выделяет смысловые характеристики, прежде всего – густоту, концентрированность, суггестивность текста. Для образованного русского знание наизусть множества стихов – норма, для англо-американца – редкость. Для них стихотворение ближе к рассказу, из которого вынули фразы типа “он тяжело вздохнул и задумался”. Для нас – к песне, которую еще не снабдили нотами и гитарой. Для самого Бродского, поэта глубоко философичного с ранних лет, процесс эссеизации стихов по ходу с писанием собственно эссе совершенно органичен. Мелодико-ритмическую традицию русского стиха он видоизменяет, дополняет. И когда читаешь Бродского, главное удовольствие – то сотворчество, которое возникает из понимания. Воспринятые мысль и образ становятся твоими, а их уровень поднимает и тебя в собственных глазах. Именно поэтому раньше, когда меня спрашивали о любимом стихотворении Бродского, я говорил – последнее. То есть последнее из прочитанных мной, еще не полностью продуманное и не полностью прочувствованное. И как страшно и горестно, что теперь уже существует просто последнее стихотворение Иосифа Бродского и его последний сборник “Пейзаж с наводнением”.

Об Александре Генисе

Программа: “Поверх барьеров: Писатель на «Свободе»”

Ведущий: Сергей Юрьенен

29 мая 1996 года

Петр Вайль. Я думаю, что знаю Сашу Гениса как литератора лучше, чем кто-либо. Это естественно, ведь мы больше десяти лет писали вместе.

Сочинив как-то статью о Валерии Попове еще в Риге в 1976 году (она была опубликована в газете “Советская молодежь”, где я тогда работал), мы стали регулярно заниматься этим странным делом с 1978 года, уже в Нью-Йорке. Странным потому, что соавторство – институция необычная. И больше, и меньше, чем просто дружеские отношения. Впрочем, не буду углубляться, скажу только, что не зря все соавторы только и успевают отбиваться от вопросов: “Как это вы пишете вместе?” Вот именно по этой причине мне говорить о Сашиных литературных сочинениях как-то непривычно. Степень отстраненности есть, разумеется, ведь мы уже лет восемь пишем врозь, но она не может быть такой, какова должна быть для нормальной, обычной рецензионности.

Я лучше скажу о Саше как о литераторе вообще, что называется, по жизни. Он в этом отношении редкостно цельный человек.

Я с ним знаком с его семнадцати лет (мне было двадцать с чем-то), но от него самого, от его брата и родителей знаю, что он хотел быть литератором с самого детства, с какого-то очень раннего дошкольного возраста, и ничем и никем другим становиться не собирался. И очень характерно, что Саша, насколько я знаю, никогда не желал быть поэтом или прозаиком. Он свое предназначение, скажем так, красиво, знал твердо всегда – читать книжки и писать про них. Ему сейчас сорок три, и первая половина жизни ушла на одно только чтение, а вторая, по сей день, на такое вот замечательное сочетание – читать и об этом писать.

Саше удалось соединить хобби с профессией, найти точный баланс между двумя этими, увы, далеко не всегда совпадающими, почти никогда не совпадающими сферами повседневности, они же – важнейшие категории бытия. В этом смысле Сашина судьба сложилась удивительно счастливо. То есть это он сам так ее сложил.

Ремесло Петра Вайля. Петр Вайль – о своем ремесле

Программа: “Поверх барьеров”: Писатель на “Свободе”

Ведущий: Сергей Юрьенен

17 июля 1996 года

Лев Лосев. Петр Вайль – один из самых цивилизованных людей среди тех, кого я знаю. Еще мне очень нравится характер работоспособности Вайля. Большинство моих друзей не лентяи, но некоторые добиваются результатов, впадая в трудовую истерику. Вайль работает споро, доброкачественно и спокойно. Он все делает в срок, не подводит, не опаздывает на свидания. О таких цивилизованных русских людях и мечтал Чехов.

Лев Аннинский. Если термин “шестидесятники” впервые прилип к послевоенным мечтателям с легкой руки Станислава Рассадина, то всесторонне обосновал этот феномен Петр Вайль, написавший вместе с Александром Генисом замечательный портрет поколения. Портрет исполнен художественно, обертона перекликаются, картина несколько карнавальная и весьма веселая. Нетрудно уловить лейтмотив в музыке этой книги – наивность, иллюзии, самогипноз, жизнь под псевдонимами, опьянение игрой, вживание в роли, лунатическое воодушевление. И чем? Идеологической пустышкой, называемой “коммунизм”.

Отвечая Петру Вайлю должен признать: да, мы к этому термину прибегали всерьез, мы к нему были привязаны, им опьянены, очарованы. Пятясь от Сталина к Ленину, мы старались удержать коммунизм, его истоки были глубже Октябрьской революции, они тянулись из мировой истории, они были связаны с фундаментальными ценностями духа, с мечтой человечества, с опытом тысячелетий, с Афинами, с Иерусалимом.

Ах да, не забыть еще про Рим, про Третий Рим. Но ведь и эта сторона русской жизни, и этот опыт, и эта генная память коренилась в реальности, а вовсе не была занесена к нам в 1917 году.

Драма шестидесятников была в том, что весь их опыт, таившийся за вывеской коммунизма, весь духовный состав, построенный на примате идеи над материей, на коллективистских соборных ценностях фатально расходился с той задачей, перед которой ходом вещей оказалась страна, перед необходимостью рыночного дробления и собственнической индивидуальной ответственности. И, в конце концов, шестидесятники, преодолевая инстинктивный страх и внутреннее отвращение, на это решились.

Будущее покажет, останутся ли в памяти истории люди 60-х годов ХХ века и какими останутся. То ли как слабый розовый отсвет отошедшего багрового зарева, то ли как мимолетная блестка на изломе истории от трагического, разобщенного облика современного европейца, отброшенного к духовной гармонии Азии. Все эти формулы из книги Петра Вайля и Александра Гениса. Все факты и формулировки, на которые я опираюсь в споре с ними, я беру у них же, из их честной книги. Маленький поворот хрусталика и огромный материал, ими собранный, осмысленный и изложенный, становится живым и нужным вкладом в наше теперешнее самопознание. Спасибо Петру Вайлю.

Петр Вайль. Что до собственной эволюции, то говорить об этом – как пытаться совместить в себе Дарвина и лягушку. Но попробую. В общем, за последние лет десять я сильно подвинулся от жизни вторичной к жизни первичной. В молодости меня больше всего на свете интересовали книги, теперь – сама жизнь, она меня волнует куда сильнее любых книг, включая собственные. Поэтому, начав с литературной критики, я теперь почти совсем не пишу о литературе. Не интересно. Не нужны посредники. С возрастом, я думаю, возрастает доверие к себе. Не от самоуважения, а по необходимости. Чем человек старше, тем он менее социален, все более, в смысле мировосприятия, остаешься один на один с собой. Тут поневоле приходится доверять себе, больше некому. Отсюда и жанр эссе – такое свободное блуждание мысли по бумаге. Конечно, свобода относительная.