Затаив дыхание

Мы выходим во двор. Куры попались на редкость ленивые, жалуется Кайя, а дачных кур, все двадцать с чем-то штук, передушил лис, и теперь приходится покупать яйца у дальней родни. А купить такое количество новых кур на острове нынче трудно.

— Лис передушил?

— Ну да, старый грустный лис, которого держали в клетке. Чтобы отвадить других лисиц. Но его кто-то выпустил.

Я изображаю удивление:

— Зачем?

— Не знаю. Может, ребятишки. А лис хитрющий, как и положено лису. Но, может быть, он спятил, — она крутит пальцем у виска. — Заключенные, сбежав из тюрьмы, нередко мешаются умом. — И, понизив голос, чтобы не слышал Яан, добавляет: — Кругом все было в крови и перьях. Ни одна курица не уцелела. Жуть.

Я понимающе киваю, снедаемый противоречивыми чувствами; на душе смутно и темно.

— Может быть, это натворил не тот лис…

— Может быть. Но мы подумали и решили, что это он.

Надо будет купить им два десятка кур. Но прежде надо, видимо, заняться лисом. Эта мысль немного пугает, особенно когда подумаю, что придется его выслеживать; так и вижу вспыхивающие в лесной чаще желтые глаза. Он же увертлив, зверюга.

Мы заходим в сарай и смотрим, как Тоомас строгает рубанком здоровенный брус, из видавшего виды стереомагнитофона несется уханье рока в исполнении «Эй-Си/Ди-Си» [162] . Приятный запах опилок чуть-чуть отдает марихуаной. Тоомас не оборачивается к нам, но спина его не выражает недружелюбия. Только полную сосредоточенность.

162

«Эй-Си/Ди-Си» — австралийская рок-группа, созданная в 1973 г.

Мы выходим из сарая.

— Надо будет поработать над его музыкальным вкусом, — хмыкаю я.

Яан чуть не лопается от нетерпения. Он крепко прижимает крикетный набор к груди, будто это его спасательный плотик.

— Unkalalunka Джек, — произносит он.

— Это про меня? Ничего себе! Похоже на имя какого-нибудь зулусского божка.

— Пошли на берег играть в крикет, — предлагает Кайя. — Надевай куртку, Яан.

В конце тропы, за болотистым лугом и маленькой, заросшей камышами бухточкой, притаилось море. Тропа поворачивает вправо и ярдов сто повторяет линию берега, потом резко сворачивает влево, вьется вдоль края затопляемой морем низины и, прорезав невысокие дюны, выходит на открытый песчаный берег. Нас сразу окутывает шепот и вздохи волн, песчаный тростник колет ноги. Песок белый, плотный. Дует прохладный ветер, на воде играют блики света. За низиной к самому песку подступают раскидистые деревья, извилистый берег скрывается вдали; под свежим ветром тополя машут ветвями, усеянными блестящими зелеными листиками. Удивительное, нереально красивое зрелище — будто сошедшее с картины восемнадцатого века.

Крикет Яану по-прежнему не дается, не важно, со временем научится, думаю я. Мы организуем на острове крикетную команду. Я волнуюсь, и моя подача оставляет желать лучшего. Делаю попытку подать сверху и с удивлением чую исходящий от моей рубахи тяжелый дух. Кайя наблюдает за мной сзади, как полевой игрок на «срезке». Потом сама подает, причем снизу и довольно удачно, а когда я отбиваю мяч в густую пену прибоя, она пронзительно, по-девчачьи визжит от восторга.

Яан, хромая и переваливаясь, бежит за мячом и выхватывает его из воды.

— Сюда, Яанни! Сюда! — во все горло кричит Кайя.

Она подпрыгивает на месте, неистово машет руками, а я тем временем тяжело топаю перед калиткой то в одну, то в другую сторону — три, четыре, пять раз… Наконец, дав им возможность меня обыграть, отчаянно плюхаюсь на песок, но, разумеется, поздно: с громким воплем Кайя бьет по мячу и сшибает с калитки длинную перекладину. Едва ли Тоомас способен дурачиться с ними так, как я.

На обратном пути я беру Яана за руку и чувствую, как сжимается его ладошка, как необходимо ему держаться за отцовскую руку. В этом его движении чувствуется надежда, не только потребность. А мне хочется кричать в голос. Когда же Кайя откроет Яану правду?

Это твой отец, Яанни. Твой папа.

Мы останавливаемся у заброшенного дома и рассматриваем его. Кайя говорит, что это был редкий образчик исконной островной архитектуры. Но представить его в прошлом блеске трудно, выглядит он прежалко. Оконные стекла затканы паутиной, соломенная крыша поросла темно-зеленым мхом. Черные полиэтиленовые полотнища развеваются и хлопают на ветру. Из полусгнивших зарослей хмеля оленьими рогами торчит руль ржавого велосипеда.

— Как грустно, что у тебя умерла мать, — говорит Кайя.

— Да, меня совсем выбило из колеи, хотя этого можно было ожидать.

— Из колеи?

— Ну, то есть сильный удар, и вдобавок внезапный.

Она неуверенно кивает головой. По-моему, я несу чушь. Слишком многое надо объяснять.

— Раньше я ездила сюда с отцом, — вдруг роняет Кайя. — Мы навещали страдавшую артритом старуху. Она рассказывала нам про войну. Всюду валялись трупы. Жуть. Ее родные погибли. Им перерезали горло. И вон в том сарае развесили тела, как туши.

Яан бросает мяч о покоробленную стену сарая. Я храню молчание, оно густеет и застывает, превращаясь в историю, а история свертывается в шар; этот шар молчания не исчезает, а продолжает существовать в сознании каждого.

Опять у меня в ботинках песок Хааремаа. Здесь я чувствую себя дома. У каждого человека есть на земле место, где он нутром, совершенно неожиданно, чувствует себя дома, даже если видит это место мельком, из окна поезда или машины. Мне нравится снова ощущать в ботинках песок Хааремаа.

— Их больше нет, — вполголоса заключает Кайя. — Куда они делись, не знаю. Мне кажется, они были к этому готовы.

— Улетели?

— Думаю.

— Куда-нибудь в хорошие края… — Я киваю, надеясь продолжить разговор. — Может, на белые облака. Понимаешь? Туда, куда улетают умершие.

Мы поднимаем глаза к небу. Синева подернута бело-серой дымкой с отдельными промоинами, но я имел в виду нечто другое.

— Возможно. По крайней мере, я на это надеюсь.

Кажется, что небо надвигается на вершины деревьев. Я не очень понимаю, о ком она сейчас говорит.

— Знаешь, тогда было чувство, что мы… мы оба… совпаденили.

— Совпали, — поправляю я.

— Может быть.

Сдается мне, что она не случайно изобрела это слово «совпаденить», вероятно, оно точнее передает ее мысль. Я ведь и сам частенько ощущаю себя лишь совпадением одного и другого моего «я». Может, это относится и к мертвым? Или к нашим воспоминаниям. Или к людям, которых мы встречаем или не встречаем на жизненном пути, либо даже не даем себе труда познакомиться с ними поближе. Я сейчас в чужой стране, на пустынном острове, здесь даже воздух другой. И все-таки у меня уже есть тут свое прошлое.

Кайя, отмечаю про себя, больше не курит. Не исключено, что она курила только в Лондоне, в этом стресс-сити номер один. Мы с ней смотрим, как Яан бегает с битой наперевес, будто это винтовка, и издает звуки, напоминающие грохот взрывов. Мне хочется сказать что-то умное про его забаву, про положение в мире, но опасаюсь, что любую мою фразу она воспримет как критику ее методов воспитания.

Стоя перед пустым сараем, провонявшим гнилым сеном, точно кошачьей мочой, я даю себе слово никогда нерассказывать ей про лиса, про то, что освободил его я. Во всяком случае, до глубокой старости.