Заупокойная месса

Когда я говорю об откровении души в половой жизни, то я, конечно, не подразумеваю под этим ни пошлой, молодцеватой, комически-пикантной эротики Гюи де Мопассана, ни слащаво-противной юбочной поэзии для модисток Петра Нансена, ни пресыщенного равнодушия супружеского ложа. Я подразумеваю болезненное, полное страха сознание какой-то невыразимой жестокой силы, которая бросает друг другу навстречу две души и пытается соединить их в боли и муке, я подразумеваю страшную муку любви, в которой разрывается душа, потому что ей не удается слиться с другой, я подразумеваю то громадное чувство углубления в любви, когда чувствуется в душе действие тысячи поколений, тысячи столетий все новых и новых мук этих поколений, которые погибли в половом бешенстве в жажде создания новой жизни, я подразумеваю только душевную сторону в жизни любви: то Неведомое, Загадочное, ту великую проблему, которую Шопенгауэр первый серьезно наметил в своей «Метафизике любви», и конечно, безуспешно, потому что логические средства недостаточны для «Нелогичного» души. Наше время, в котором вообще нет никаких задач, которые не были бы уже разрешены «глубочайшими умами», понимает любовь только как экономический и санитарный вопрос, и вполне понятно, что буржуазному искусству любовь представляется только как более или менее верный путь к урегулированному в финансовом и санитарном отношении супружескому ложу. Так произошло то, что эта глубочайшая душевная и жизненная проблема нашла лишь очень немногих мыслителей. И очень удивительно, что именно в такое время должен был явиться художник — конечно, в области «пластического» искусства — который проник в страшные тайны и пропасти половой жизни гораздо глубже, чем какой бы то ни было философ до него: Фелисиен Ропс.

Всмотритесь в его произведения, и вы поймете, что я подразумеваю под откровением души в половой жизни. Достаточно сказать несколько слов о понимании Фелисиеном Ропсом вечного возбудителя любви, женщины, чтобы показать громадное расстояние между этим и буржуазным искусством.

Для буржуазного художника женщина либо игрушка, либо невероятно нужное существо, либо кокотка, либо туго затянутое, неприступное величие, либо кошечка, либо прерафаэлитская Кунигунда… хе, хе, как еще воспевают наши бравые лирики различных дев?

Для Ропса женщина — страшная, космическая сила. Его женщина — это женщина, которая пробудила в мужчине пол, приковала его к себе тысячью дешевых уловок, воспитала его до моногамии, перепутала, ослабила, скомкала и облагородила мужские инстинкты, вылила в новые формы элементы его похотей и привила его крови яд своих дьявольских страстей.

И в болезненном экстазе творчества он снова нашел давно потерянные связи, которые соединяют нас с нашими средневековыми предшественниками. Он уже больше не муж, отдающий свою жизнь за смешную награду в виде пятисекундного наслаждения, он не страдает больше под властью женщины, он в дикой ненависти восстает против страшной, разрушающей силы и становится фанатическим обвинителем, который в бешенстве против своей собственной природы, не задумываясь, обрек бы женщину смерти на костре, чтоб избавить мир от этого «величайшего из всех зол».

И здесь он вполне приближается к средневековым диабологам. Прочтите только докторов: Бодинуса, Синистрари, Дель Рио, Шпренгера… Два мира сливаются вместе и встречаются в одном и том же ясновидящем познании корня всего сущего, корня всякого страдания и всех мучений.

Нужно ли мне теперь еще мотивировать, почему я изобразил в моей книге «De profundis» «суккубат» — на немецком языке, кажется, нет для этого подходящего выражения — этот ужасный суккубат, который наложил свою печать на всю великую культуру средневековья грандиозным созданием дьявола и ведьмы?

Надеюсь, что нет!

Да, еще одно: буржуазная критика так ужасно вопит о силе и здоровье. Странно! Не было еще, кажется, эпохи, которая была бы более глупа, более протестантична и более ограничена, чем наша. Разве тут еще не довольно здоровья? Разве не довольно здоровья в том, что наше время так болезненно бездушно? И эти богатыри, эти прославленные Абсы литературы, не прочтут ли ради перемены, с интересом такое произведение, не забрасывая его тотчас же грязью и не обзывая автора декадентским развратником?

De profundis

Соната Op. 35 B-moll.

Фредерик Шопен

Моему другу Моей сестре Моей жене Дагни

Он, усталый, разбитый, шел домой. Его знобило, несмотря на тропическую жару. В горле он чувствовал тонкие, острые уколы, точно от раскаленных игл.

Теперь он, наверное, серьезно заболеет. Предчувствовал это. И как раз здесь, в чужом городе…

Быстро шел по улице. Домой. Скоро холодный пот выступил у него на лбу, неприятная влажная жара удушливо ползла по всему телу, а уколы в горле становились чаще и болезненнее.

Страх все глубже и тоскливее впивался в его кровь: побежал.

Наверху, в своей комнате, бросился на кровать.

Сердце его сильно билось. Он чувствовал, слышал, как бились, и дрожали, и с растущей силой наполнялись кровью тончайшие жилки, точно хотели лопнуть.

Осторожно уселся он на кровати, потом медленно выпрямился: еще хуже. Сдвинул подушки в сторону и полулежа, прижавшись лбом к холодной стене, прислушивался к лихорадке.

Постепенно улеглось в нем. Кровь медленно текла обратно к сердцу. Он свободно, без боли кашлянул.

Ждал. Не вернется ли вновь?

Нет: сердце билось почти спокойно, только горели руки, и весь он обливался потом.

Медленно расстегнул платье и отер лоб. Только руки: они так горели и были так влажны.

Ну, да, это уже не в первый раз. Наверное пройдет…

Странно, что каждый раз, когда он уезжает от жены, у него появляется эта лихорадка. Хорошо бы, если бы она была теперь здесь: только крепко держать ее руки, и все бы было хорошо. Он наверное бы тотчас же уснул… Снова начало в нем что-то волноваться. Тело вновь стало дрожать, в горле душило, и кулаки судорожно сжимались.

Болезненная тоска по ее рукам, мучительное желание прижать к себе ее тело, положить лицо на ее грудь: ясно чувствовал он, как ее рука с тихой дрожью скользит и течет по его телу. Ощущение было до того отчетливо, ясно, как будто чувство осязания сделалось независимым органом с самостоятельной памятью: он различал тончайшие нюансы чувства, которое он ощущал лишь при действительном прикосновении ее тела.

Эта тоска начала разрастаться и с силой дико вырвалась наружу. Мука сводила его пальцы и рвала нервы, он судорожно сгибался, как будто хотел завернуться в своем собственном теле.

Вскочил, опомнился. Сердце его колотилось, бешеный страх внезапно поднялся в нем. С возрастающим ужасом слышал он удары и шум в своем теле. Чувствовал, как кровь, с бешенством напирая, наполняла и разрывала ткани.

Вскочил и остановился, тупо, неподвижно. Члены его дрожали, а зубы стучали в лихорадочном ознобе.

Что делать?

Ради всего святого он не должен ни одной секунды поддаваться этой муке, иначе он наверное не переживет ночи.

Дрожа от нетерпения, искал спички. Мысль, что он, может быть, их не найдет, доводила его почти до обморока, он шарил вокруг, наконец глубоко вздохнул: нашел.

Зажег свечу и долго неподвижно стоял.

Он должен теперь о чем-нибудь думать, о чем-нибудь хорошем и успокаивающем, о чем-нибудь, что, как покойная подушка, легло бы под его голову.

Вдруг посередине стола, под бельем, заметил письмо.

Целый день он даже не подумал о том, чтобы посмотреть, нет ли письма.

С ним делалось что-то особенное. Он ходил, точно во сне. И теперь у него не хватало мужества вскрыть письмо. Что, если в нем есть что-нибудь неприятное? Это наверное сведет его с ума.