Зауряд-врач

Есаул молоденький,

Приклонил голову

К доброму седлу.

Не буди казака,

Ваше благородие.

Он во сне видит дом,

Мамку да ветлу…

Песня так понравилась, что казаки начали хлопать, а потом и вовсе пустились в пляс. А я наяривал:

А на окне наличники,

Гуляй да пой станичники.

Черны глаза в окошке том.

Гуляй да пой, Казачий Дон [2] .

— Здоров ты горло драть, Валериан! – сказал Болдырев, когда я смолк. – И воюешь хорошо. Вон сколько немцев покрошили. Мне ваш унтер баял.

Этот может. Баять.

– Не ждал от дохтура.

— Так я в окопах сидел! — объяснил ему. – До лазарета в вольноопределяющихся ходил.

— Фронтовик, значит, -- заценил Болдырев. – За это стоит выпить. Жаль, водка кончилась.

– Не вопрос! – сказал я и сбегал за добавкой. Кульчицкий удивился, но штоф выдал. В нем оказался спирт – унтер перепутал емкости. Казаков это не смутило, даже как бы обрадовало. Веселье продолжилось, и я принял в нем деятельное участие. Мы разучили слова новых песен, потом вместе пели и плясали. Появилась фляжка с трофейным шнапсом, после спирта он пошел на ура. Под конец я стал объяснять Болдыреву, что меня здесь не уважают. Раненых от немцев спасал, а меня обозвали палачом. И за что? Подумаешь, заколол фашиста! Так он раненых шел убивать. Правозащитники хреновы! Либерасты поганые!

Кто такие либерасты, а также фашисты с правозащитниками Болдырев не знал, но мое негодование разделил.

– Не стоило, Валериан, руки марать, – сказал горячо. – Ты же дохтур. Сказал бы нам, а мы бы спроворили. Прирезали по-тихому. Мы немцев в плен не берем, как и они нас…

Дальнейшее помнилось смутно. Вот меня аккуратно ведут, при этом Болдырев объясняет:

– Ты, Валериан, не сумлевайся. Мы службу справно несем. Не все хлопцы пили. Часовые на постах, герман не подберется. За лазарет не бойся…

Судя по тишине, герман пока не подобрался. Вздохнув, я встал и быстро оделся. Взяв зеркало со стола (Кульчицкий расстарался) и глянул в мутное стекло. Ну, и рожа у тебя, Шарапов[3]! Удружил Господь! Или, может, Аллах? Худое, вытянутое лицо с хрящеватым носом. Тяжелый, вытянутый подбородок, глубоко посаженные, зеленые глаза под рыжими бровями. Рыжими, Карл! Такого же цвета волосы, да еще кудрявые. Леокадия ночью шептала, что у меня породистое лицо. Вот только породу не назвала. Донская лошадь или орловский рысак? Может, ирландский терьер? Ладно. Глаза видят, руки подчиняются – чего больше желать?

Достав безопасный «жилет» (здесь он есть), я поскреб подбородок. Обошелся без мыла – растительность на лице жидкая. Пацан. Сбегал к дощатому сооружению во дворе, умылся. Идти в народ после вчерашнего не хотелось, но пришлось. Я побрел. Встречные сестрички и санитары вежливо здоровались, но при этом смотрели с любопытством. Надеюсь, в лазарете я ничего не развалил.

Проходя мимо открытых ворот, я глянул на луг. На нем было пустынно. А где казаки?

– На рассвете ускакали, – пояснил отловленный санитар. – Им приказ вышел.

На рассвете? Я глянул на подаренные часы. Одиннадцатый час. Ничего себе поспал! Почему никто не разбудил? А кто раненых оперировал? Оказалось: никто. Их сегодня не привозили.

Кстати, раненые… Я направился в бальный зал. Проблем там не оказалось, но я на всякий случай раненых подпитал. В ответ слышал: «Спаси Бог!». Знают о моем даре, такое не укроешь. Последним подошел к раненому казаку.

– Как дела, Тимофей? Рана болит?

– Ноет трохи, – сказал он. – Благодарствуйте, дохтор! Жизню спасли.

– Работа у нас такая, – сказал я и положил руку на повязку. Короткое свечение.

– Брательник ко мне заходил, – сообщил Тимка. – Подарок тебе передал.

Еще один? Странно. Тимка оглянулся по сторонам и сунул руку под подушку. Достал что-то в тряпице и протянул мне. Я развернул. Пистолет! Небольшой, на затворной раме длинная надпись по-английски. Я различил: «Герсталь, Бельгия…» Браунинг?

– Ты ему вчера свою пистолю отдал, вот брательник и говорит: «Нельзя дохтуру без оружия. Вдруг герман наскочит?»

Отдал? Не припомню. К казакам я прибыл с кобурой на ремне, урядник заинтересовался. Я достал люгер и рассказал, какой это замечательный пистолет. Он все языком цокал. Но чтоб отдать… Сам забрал у пьяного. А чтоб доктор шуму не поднимал, браунингом отдарился. Ну, казак, ну, жучила! Но, с другой стороны, прав. Ему люгер нужнее – в бою может жизнь спасти. А я врач. Зачем мне здоровенная «пушка»?

Я сдвинул защелку и вытащил магазин. Пустой.

– Вот! – Тимка протянул тяжелый кисет.

Развязав стягивавший горловину шнурок, я обнаружил внутри извалянные в махорке патроны. Взял один. Калибр 7,62[4], карманный вариант.

– Благодарю, братец!

Рассовываю подарки по карманам и ухожу. Теперь можно и позавтракать. Завтрак здесь – это наш обед. С утра подают чай с выпечкой, к слову, вкусной. Завтрак в полдень. Раненых кормят хорошо, врачам тоже перепадает. На фронте с едой хуже.

Поел. Водки мне не предложили, сам просить я не стал. Не опохмеляюсь. После завтрака пошел навестить Карловича. Следовало сразу, но я оттягивал – не хотел нарываться на выговор. Все равно пришлось.

Доктор выглядел молодцом.

– Добрый день, Валериан Витольдович! – сказал мне, улыбнувшись. – Проведать зашли?

– Рану надо посмотреть, – буркнул я.

– Смотрите! – разрешил он.

Я размотал бинт. Отдирать не стал – зачем человека мучить, только приподнял край и исследовал кожу вокруг раны. Покраснения нет, припухлости тоже. Замечательно.

– Воспаления не чувствую, – согласился Карлович. – Температуры нет. Помогло ваше свечение. Как вы это делаете?

– Самому бы знать. Прикасаюсь и чувствую, как исходит тепло.