Заурядные письма священника своей мертвой жене

Я: А вы бы всех и скормили, без потолка-то…

ОН: Не знаю. А вы?

Тишина.

ОН: Эй, это я не риторически спрашиваю. Нагрянь сюда партизаны, сдали бы меня им? Или в ваш тайничок, на крошки упрятали?

Неправильно! Все неправильно!

Я: Зачем вы приходили в церковь?

ОН: Люблю. Церкви меня успокаивают. Дева Мария у вас замечательная. В некоторых соборах, я б прямо жил. Знаете, вероятно, из меня вышел бы неплохой священник, есть у меня даже ощущение, что я им был. В детстве я право не знал, кого предпочесть – Медузу Горгону из павильона или Деву Марию из фамильной часовни. Это было огромной дилеммой, пока до меня не дошло, что можно любить обеих. И что обе по сути – одно лицо. А я вам печеньки принес. Всякие разные. Марципановые. Шоколадные. Карамельные. Но марципановые – самое счастье, правда?

Я: Вы сладости любите?

ОН: Не знаю. Как говорила Мари, девка одна из Парижа, я люблю на них подрочить. Не подумайте, похотливый вы хомячок, не в прямом смысле. Я люблю, когда они стоят красиво, пахнут, когда их готовят и весь нижний этаж, как корж, пряностями пропитывается. Люблю, как накрывают. Историю люблю – откуда какая сладость. Вот про мясо мне знать как-то неинтересно. Я его не люблю, а вы?

Я: У меня нет таких интенсивных… реакций на еду.

ОН: Ужас. У вас даже такого нет. На что вы вообще тогда интенсивно реагируете?

Я: Вы пришли меня оскорблять?

ОН: Вы напрашиваетесь на оскорбления. Я так понял, хозяин дома сегодня я. Хорошо. Сидите.

И вышел из зала.

В зале остался запах духов,

очень много в них было кедра.

Кухня! Боже!

Так и есть, он стоял на кухне и рассматривал трех повешенных.

Я всегда их путал, Кэт, но сейчас очень четко вспомнил, кто есть кто.

Ханс – в черной униформе танкиста с головой зеркалом, согбенный, руками-крюками, ногами-усиками.

Франц – в серой униформе с дырой посередине, через которую вместо внутренностей видны шестеренки, голова – механизм.

Фриц – в коричневой униформе с головой-табуреткой, руками-сапогами и пивным брюшком.

У всех на попе – свастика.

Гиля, чистая душа, посадил свастику на попу, потому что это место было у всех. Так он мне объяснил. А то у Франца груди нет – шестеренки одни, у Ханса не руки, а крюки, на бедра свастику не повесишь – мала, залепил на попу.

ОН: Это что?

Я: Глина.

ОН: Да? Вы уверены, что не изобутан? Может пропиленгликоль?

Я: Нет. Обожжённая глина.

ОН: Крашенная?

Я: Да.

ОН: Где ваш еврей, который лепит это? Где эта дворняга?

Я: Его забрали.

ОН: Куда?

Я: А куда вы забираете?

ОН: А зачем вы их на люстру повесили?

Я: Они ночью падали мне на лоб.

ОН: Мстили.

Я: Может быть.

ОН: А на пол поставить?

Я: Им холодно. По полу дует.

ОН: На мебель.

Я: Какую?

ОН: Зачем вы их держите?

Я: На память. Черненький Ханс, серенький Франц, коричневый Фриц.

ОН: Может, они у вас еще разговаривают?

Я: Тыж-тыж говорят. Бах-бах. Расстрелять.

ОН: Это кто – расстрелять?

Я: Не знаю. Франц.

ОН: Не, Франц – в печь.

Я: Вы откуда знаете?

ОН: А это я вам гарантирую, тот, что Франц – точно «в печь», не тыж-тыж и не расстрелять.

Я: Будь по-вашему.

ОН: У автора есть еще шедевры?

Я: Были, но не нацисты. Другие всякие монстрики. Автору двенадцать лет только, он лепит то, что ему страшно, чтоб понять и подружиться. Это я процитировал. Он с ними дружил, потому и заботился, чтоб не на пол. По полу – дует.

ОН: А любимчик у него кто?

Я: Все.

ОН: Так не бывает. Одного всегда любят больше.

Я: Тогда не знаю.

ОН: А у вас?

Я: На меня Фриц чаще всего падал.

ОН: Вот, я же вам говорил – гей вы, еще и по-японски гей. Чтоб с тентаклями.

Я: С чем?

ОН: Японцы с тентаклями любят. Картинки у них такие.

Я: Вам видней.

ОН: Ой, не надо. Мало того, что гей с тентаклями, еще и мазохист. Увесистый Фрицик: такой ночью упадет – боль одна. Стыдились бы вы, святой отец, таких вкусов. Садитесь, кофе с печеньками пить будем. А можно мне этого, в сером, срезать?

Взял скульптурку себе, шестеренки ощупывал.

ОН: Похожи мы?

Я: Знаете, странно, но да.

ОН: Вот, это значит скульптор из вашей дворняги талантливый. Номер его у вас есть?

Детина над кофеваркой стоял.

Вода булькала.

Кэт, как я тебя звал оттуда, с колченогого моего табурета. Почему сложно так всё – как правильно, как неправильно. Что значит номер? Зачем номер? Кого так выдам? Тоже мне, идиоты! Какой из меня шпион? Мата Хари в рясе, черт! Какой я на хрен-то Лоуренс Аравийский?

ОН: О чем думаете? Опять о пытках?

Я: Это вообще я слепил.

ОН: Расстрелять.

Детина голову поднял.

ОН: Шутка.

Опустил.

ОН: Хреновое у вас чувство юмора.

Я: У вас замечательное.

ОН: Третий пункт из инструкции по безопасности: не быть со мной карпом. Не зомбируйтесь. Мне ваши эмоции интересны, не poker face.

Наблюдает. Зрачки, бесстыжие, хохотом… развлекается.

ОН: Мы с вами на исповеди остановились.

Я: Вы не раскаиваетесь.

ОН: В прелюбодеянии – да. Но это ж только в прелюбодеянии.

Я: В чем раскаиваетесь?

ОН: В убийстве. Вот вы тупите похотливой головкой французского сыра, а я здесь на деле, чтоб посмотреть, можете ли вы мне быть полезны и могу ли я спасти вас. В церкви сказали – «помощь»…

Я: Она вам нужна?

ОН: Патер, нужно быть совершеннейшим из узколобых имбецилов, чтоб на этот вопрос ответить «нет». Эта вещь нужна всем, даже ветхо… особенно ветхозаветному.

Я: В чем?

ОН: «В чем» не бывает, помощь бывает просто… когда берется и внезапно хочется жить.

Я: А вам до сих пор не хочется?

ОН: Это циклично.

Я: Вы хотите покаяться мне в убийстве?

ОН: Нет. Я хочу… подумать вместе. Так что там, у вашего еврейчонка-то номер есть?

Я: Я не запомнил.

ОН: Плохо. По номеру хоть с того света вытащить можно.

Я: Зачем он вам?

ОН: Понравилось. С автором пообщаться хочу. Ой, грызуны! Ну, конспирируйтесь. А если б номер как адекватный человек сказали бы, возможно, парня сюда уже сегодня б и привезли. Интересно мне у него узнать, о чем это он с таким Францем беседовал.