Завеса

И тут вступали в дело клейзмеры в традиционных картузах и жилетках – кларнет, флейта, скрипка, контрабас. Песни же рабби Нахмана знали все, от мала до велика.

Хасиды Брацлава ни на миг не забывали завет своего великого учителя: мелодия – основа мироздания и высшая форма служения Богу. Тяжек удел человека, но, главное, не бояться, ибо, как завещал в песне рабби Нахман, «Великий завет – жить в радости» – «Мицва гдола лихьет бесимха». Плясали до поздней ночи, носили на плечах жениха и невесту.

Затем наступили будни. Жена Малка ждала первого ребенка. Пришло время зарабатывать на жизнь.

Не юноша, но муж Берг пошел работать подручным в мастерскую к Вайсфишу, который чинил всему Бней-Браку утюги, пишущие машинки, арифмометры, замки, примусы, керогазы. Запах машинного масла – генетический запах таких мастерских тех лет, не выветривался из давным-давно не обновляемых известкой, закоптелых стен.

Сам в чем-то похожий на эти стены, в ермолке, со следами масла, ибо он пальцами катал ее со лба на затылок и обратно, худой, с огромным кривым носом, Вайсфиш, казалось, сошел с карикатуры на еврея из какого-нибудь антисемитского журнала. Но самым выдающимся в его несколько змеином облике были огромные оттопыренные уши – настоящие локаторы, делавшие его похожим на огромную летучую мышь.

Все это бросалось в глаза до того мига, как он открывал рот. Работал он быстро, ловко и беспрерывно философствовал, как бы с самим собой, даже не глядя на Берга, который с первого дня ошеломленно, в испуге, слушал нечто такое, что совпадало с его собственными мыслями, от которых он пытался бежать ночами после уроков, даваемых отцом ученикам.

Вайсфиш не то, что бы говорил, а как бы бормотал, иногда подпевал себе, нередко держа в зубах какие-то шурупы, вдруг переходил на английский, которым владел в совершенстве, ибо родился в Англии, заставляя Берга напрягаться, чтобы ничего не пропустить из того, что в словах Вайсфиша казалось ему чрезвычайно важным. Переспрашивать он просто не осмеливался.

«Вай-вай-вай, – напевал себе под нос Вайсфиш, – как же он прав, этот немчура Шопенгауэр, да-да, в мире господствует ад, скепсис, уныние, упадок духа. Но, говорю я, есть лишь одна великая радость и душевный подъем – вера. Только за то, что ваш рабби Нахман провозгласил, что – главное, не бояться, надо его уважать, но не боготворить. Святой, благословенно имя Его, у нас один, и Он во всей своей бесконечной сущности что? – Свободная воля. И Он ее никому не навязывает даже тогда, когда говорит Моисею: «Иди и скажи народу Израиля…» Велик Моисей, но он тоже человек. Вот он всего лишь на шаг отдалился от Святого, благословенно имя Его, и уже начал терять Божественное чувство свободы воли, которое ощущал вблизи Него. Вай-вай-вай, Всевышний по-иному не может: не дать человеку свободу воли и выбора. Человек же быстро впадает в ярость, начинает давить на слабых, которых – большинство. Видишь, как получается: Святой, благословенно имя Его, наделил человека уймой эмоций, импульсов, которые уже сами по себе враждебны свободной воле. Можно ли сегодня отличить свободный порыв от диктата? Это превратилось в страшный бич для мира. Параноики одержимы манией преследования, ибо обрели невероятную власть и боятся ее потерять. Они стали царями, деспотами, диктаторами, а, по сути, палачами. Они убивают миллионы ни в чем не повинных людей.

– Но в этом же не виноват Святой, благословенно имя Его?!

– Конечно же, нет. Он ведь ввел в мир покаяние. Человек по злой натуре своей сопротивляется покаянию, но это его изводит. Совесть мучительна, как муки ада. Так что не все потеряно. По правде, только благодаря сжигающей душу совести и покаянию, человечество еще не отправило весь наш «дивный мир», по выражению английского писателя Олдоса Хаксли, на тот свет.

– Святой, благословенно имя Его, спасет этот мир.

– Ты, верно, уже обратил внимание, что я не щедр на похвалу, льстить тебе не собираюсь, но скажу, у тебя, молодой человек, незаурядные способности. У меня на это глаз наметанный. Вот, всего лишь месяц назад я научил тебя передвигать шахматные фигуры. Ну, дал несколько книжечек с разбором партий. Теперь ты меня обыгрываешь без труда. Ты считаешь это делом обычным так запросто рассчитывать наперед пять-шесть ходов?

– Я не считал.

– Еще бы. Ты просто не замечаешь этого. Но, дружище, душа у тебя наивна, как у младенца. И все же, можешь ли ты себе представить, что Святой, благословенно имя Его, однажды излил свой гнев на мир людей, наслал всемирный потоп. И это не было внезапным Его решением. За сто двадцать лет до этого Ной стал строить ковчег, чтобы люди спрашивали его, зачем он это делает, а он бы отвечал: Святой, благословенно имя Его, нашлет на вас потоп за все ваши преступления. Поверил ли кто-то, исправился ли кто-то? Сам-то Ной не очень верил и зашел в ковчег лишь тогда, когда начался сильнейший ливень. Вошел в полдень, ибо окружающие его говорили: «Увидим, что Ной входит, убьем его и разрушим ковчег». Святой, благословенно имя Его, приказал: «Войди. Поглядим, чьи слова сбудутся». Так вот. Ну, и что? После этого мир стал еще хуже. И тогда Он решил отгородиться от мира сего, опустил между Собой и миром Завесу, как говорится, до лучших времен. Тебе, естественно, такое в голову не приходило. Слышал ли ты такое имя – Мартин Бубер?

– Конечно. Это философ. Но его запрещено читать.

– Кто это запретил? А, понятно, твой отец. Еще бы, он же «адмор» – господин, учитель и раввин. Он-то уж точно знает, что можно, а что нельзя, что – зло, а что – благо. Но ведь мудрецы наши, благословенной памяти, говорили «благими намерениями вымощена дорога в преисподнюю».

Ладно, извини. Пора молиться.

Они вставали лицом к одной из стен. Начертанный на ней Вайсфишем знак указывал точно направление на Храмовую гору в Иерусалиме.

Затем Вайсфиш поковырялся в подсобке, которая чудилась Бергу не складом, а кладом. Вынес книжку Бубера «Рассказы рабби Нахмана».

– Читать будешь здесь. Увеличу тебе время на обед. Ты, конечно же, знаешь, что рабби Нахман считал себя продолжателем великих Баал Шем-Това, рабби Шимона Бар-Йохая, написавшего святую книгу «Зоар», и рабби Ицхака Лурия, их-то ты читал?

– Отец не советует их читать.

– Погоди. Но сам-то он их, верно, не просто читает, а изучает. Не так ли?

– Так.

– А ты, конечно, послушный сын. Или читал? – Вайсфиш хитро прищурился. Показалось, даже локаторы его ушей удлинились.

– Читал, – смущенно признался Берг. Лгать он не умел и не хотел.

– Честь и слава. Молчу, молчу, – Вайсфиш поднял обе руки ладонями к Бергу, как бы защищаясь. Некоторое время работали молча.

– Вот что я тебе скажу, сын мой, – Вайсфиш набрал воздух в легкие, и это означало, что монолог будет долгим. – Слышал ли ты такое пышное и страшное слово – «концепция»? Так вот, появляется человечек, и его по стадному сговору большинство ученых мужей, глупость и слепота которых стала притчей во языцех, объявляет, не более и не менее, как «отцом философии» современного мира. Естественно, он опять же немчура по имени Гегель… Георг Вильгельм Фридрих. Можно подумать, что число имен прибавляет ему величие. Чем же он так велик? А он, понимаете ли, создал удобную и, главное, понятную даже ослу «концепцию». Ну, а кого же больше всех не любит немчура? Кого не выносит на духу все их немецкое племя? Ну, конечно же, евреев. И что сей ба-а-льшой философ вещает миру, который заглатывает его слова, как сладостную облатку католик из рук папы римского.

Вайсфиш снова нырнул в подсобку и вынес книжицу на немецком.

«Интересно, – подумал про себя Берг,– китайский он тоже знает?

– Слушай и запоминай, – сказал Вайсфиш, – память у тебя феноменальная… ««Все состояния еврейского народа, вплоть до самого гнусного, самого постыдного, самого отвратительного, в каком он пребывает еще и в наши дни, являются последствием развития изначальной судьбы евреев, связанной с тем, что бесконечная мощь, которой они упорно противостоят, с ними всегда грубо обходилась и будет грубо обходиться до тех пор, пока они не умиротворят ее духом красоты и тем самым не упразднят свое упрямство духом примирения».

Этот мерзавец отмечает у нас вялую животность, полное уродство, пассивность и, главное, неспособность «умереть евреями». Вывод: евреи, не исправитесь, пеняйте на себя. Теперь только остается «концепцию» успешно развивать. Ну, и, как говорится, свято место пусто не бывает. Появляется Ницше, чтобы в свою очередь швырнуть пару камней в евреев. Камни эти со временем превратятся в град пуль. Ну, Ницше по рождению поляк, Ницки. Эти тоже весьма «обожают» евреев. Но вот, в самой Неметчине, в религиозной еврейской семье рождается мальчик, нареченный Мордехаем. Ему неймется. Он становится мешумедом, выкрестом, берет имя Карл, как ты уже догадываешься, по фамилии Маркс. У этого же ненависть к своему народу перехлестывает все границы. Тут уже совсем немного осталось до появления Гитлера под красным знаменем со свастикой, с правой стороны, и Лениносталина под красным знаменем с серпом и молотом – слева. Обрати внимание, у всех у них усики шевелятся, как у смертоносных микробов. Ну да, тебе же запрещено заглядывать в микроскоп. То, что они в облике человеческом, не отменяет их бактериальную сущность. И шесть миллионов братьев наших вылетает в дымовую трубу крематория. Сжигать то надо всех, и задушенных, и расстрелянных, чтобы замести следы… Погоди, дай-ка, я тебе объясню. Я понимаю, у тебя особый интерес к арифмометру. Такой, казалось бы, нехитрый приборчик, а считает в уме, как живое существо. Но, дружище, твоего ума дело намного сложнее. Можешь ли ты себе представить игру в шахматы с Големом?