Завещание Шекспира

Хороший желудок всегда в услуженье у аппетита…

– Ешь на здоровье.

И Фрэнсис немедленно атаковал телятину с рвением солдата, идущего в атаку на врага. Он неисправим. Если без тени вопроса на толстых губах он не упадет замертво раньше меня, я вскоре помолюсь за его исправление на том свете.

– Тебе с горчицей, Уилл?

Не без горчицы [43] . Вполне вероятно, такой будет последняя просьба Фрэнсиса перед лицом вечности. Ад на поджаренном ломте хлеба и, разумеется, с горчицей.

43

В центре герба Шекспиров изображалось копье горчичного цвета. Его цвет высмеял соперник Шекспира Бен Джонсон, переделав девиз Шекспиров «Не без права» на «Не без горчицы».

Нет, Фрэнсис, я же сказал – не хочу.

– Зачем же оставлять еду? Мне больше достанется! Налей мне лучше пива.

– А я, с твоего позволения, запью винцом.

Угощайся, дружище, не обращай внимания на его цену. За все будет уплачено из моего состояния.

Пока Фрэнсис подчищал остатки мяса, повисла пауза.

– Твое состояние… Хорошо, что напомнил. Ведь у тебя же есть еще одна сестра…

Сестра. Да. У меня была младшая сестра, но ее поглотили тени. До этого смерть была чем-то отвлеченным, библейской сказкой, грудой костей, старым пердуном могильщиком. Люди блекли, чахли или исчезали, превращались в камень, и мы их уже больше не видели. С Энн все было по-другому. Ее смерть была первой в нашей семье, которую я пережил по-настоящему.

Она заболела неожиданно, в 1579 году. Сначала сильный февральский кашель будил по ночам весь дом, не давая мне спать в холодные предрассветные часы. За ним последовал мартовский жар. Из груди ее вырывались странные звуки, им вторили вороны в вязах, а беспощадные ветры стучались в ставни. На лице ее вдруг зажегся румянец – как розы, влажные от первой росы смерти, как первый вестник бесконечности смерти. Когда наступил дождливый апрель, жар спал, но у Энн больше не было сил подняться. Ее апрельское увядание было печальнее, чем хор капель дождя, которые в тот год днем и ночью барабанили в тихие окна. Мне было пятнадцать лет, ей семь. Воздух в доме сгустился от сознания того, что она умрет. Она перестала спрашивать, что с нею будет и вообще о чем бы то ни было. Она перестала отвечать, перестала слушать, перестала есть и спать, перестала плакать и улыбаться. А однажды просто перестала быть.

Меня подозвали к ее постели.

– Иди проведай сестру, Уилл, пока она еще с нами. Попрощайся.

Раздраженно, с усилием я поволок свое неуклюжее подростковое тело к статуе под простыней, которая лежала, как будто выставленная напоказ, в лучшей кровати в доме. Ее перенесли туда по важному случаю – она умирала. С тоской в сердце я вспомнил день, когда она появилась как бы из ниоткуда, крошечная морская птичка, которая невзначай залетела к нам и теперь порхала у груди моей матери, наполняя береговую линию простыни незнакомыми звуками. Диковинное существо постепенно превратилось в сестру, мою веселую, яркую пташку Энн. Мне никогда и в голову не могло прийти, что однажды она перестанет петь. Но теперь этот день настал и лишил нас ее говора и движений, изменил даже очертания ее тела – белый холмик на кровати, мертвая морская птица, сугроб в молчаливой комнате, слепое, невидящее лицо. Слепые глаза новорожденного и только что преставившегося. А что, собственно, значили семь лет между этими двумя событиями? Для чего они были? Я поцеловал ледяную щеку моей умирающей мраморной сестры. Ну же, Уилл, скажи ей что-нибудь, ты больше никогда ее не увидишь, говори сейчас.

Остыла, замер пульс, недвижны члены. Мертва, мертва, как скошенный цветок рукой холодной осени!..

Мы хоронили ее четвертого апреля – родители, Гилберт, Джоан и я. Внезапно небо сделалось ярко-синим, а трава заискрилась маргаритками. Могильщик уже выкопал черную дыру в земле, где, как он сказал, лежали крошечные кости Маргарет и Джоан, двух девочек, умерших в младенчестве, двадцать лет тому назад. И Энн легла рядышком с ними. Какой маленькой была яма, которая вмещала всех троих! Неразговорчивый священник произнес несколько слов, чтобы упокоить ее с миром. А я сказал все за него – в уме.

Спустите гроб. Пусть из девственного праха фиалки вырастут.

С цветами в руках мы подошли к краю могилы. Подстегнутый ветром, снова пошел дождь, небольшой злобный шквал, и, дрожа от холода, викарий пробурчал, чтобы мы поторапливались.

Священник грубый, я говорю тебе: страдая в аде, ты ангелом сестру мою увидишь.

– Скорее, Уилл, скорее! Цветы – цветку. Поторопись!

А пока мы бросали в могилу цветы, мать рыдала: «Цветы – цветку. Прощай! Не ранний гроб твой – свадебное ложе, дитя прекрасное, я думала убрать».

Первые капли ударились о саван моей сестры, как кинжалы, и разметали нежные первоцветы. В одно мгновение дождь превратился в водопад, и саван прилип к маленькому изможденному телу, обозначая его безучастные контуры, подчеркивая слепоту ее лица. Вода начала просачиваться сквозь и без того заболоченную землю: церковь Святой Троицы стояла совсем близко к реке. Могила стала быстро наполняться водой. Ветер пронесся по длинной липовой аллее. В нескольких шагах от того места, где мы стояли, вниз по реке проплыла чопорная вереница лебедей, похожих на серебряные баржи, их гордые головы наклонены против ветра, а белые перья взъерошены бурей. Прощай же наконец! Мы поспешно ушли, оставляя в земле трех сестер, разделенных двумя десятками лет и объединенных вечностью. Прощайте. Покойной ночи, леди. Покойной ночи, дорогие леди. Покойной ночи. Покойной ночи.

– Тысячу раз прощайте!

Фрэнсис перекрестился, прежде чем запить пивом очередной кусок телятины.

В следующем году после Рождества умерла бабушка Агнес, и ее укрыл снежный саван на Астон Кантлоу, где ее давно уже дожидались двое закутанных в саван супругов – Роберт Арден, усопший двадцать четыре года назад, и ее первый муж, Хилл, бывший уже больше тридцати лет в земле. Но что значат цифры для тех, кто спрятан в вечной ночи смерти?

– Жесткая здесь почва, а в это время года так, поверьте, просто ужас! – Ворчливого могильщика, еще не совсем готового к нашему приходу, больше занимали практические соображения. – Угораздило ж ее умереть в такое время, а? Время рождаться и время умирать, и сейчас я б лучше был попом, чем могильщиком. Вот свезло ж мне, что вы наняли меня рыть могилу, черт бы меня подрал! Той, что назначает даты смерти, не приходится держать в руках лопату. Чертова старуха с косой, э?

Если бы Агнес из Асбиса могла его слышать, она сказала бы хмурому старикану все, что она о нем думает. Но она уже ничего не слышала, и снег залепил ее болтливый язык, который чесался от сплетен и полнился сказками, язык, который щедро делился со мной житейской мудростью. Одна суровая снежинка опустилась ей на губы, но Агнес уже было все равно. Шел 1580 год.

В том же году, помутившись рассудком, утопилась в Эйвоне Кейт Хамлет.

– Felo de se [44] .

44

Самоубийство (лат.).

Да, она покончила с собой. Но Генри Роджерс, который вел дознание по ее делу, пришел к выводу, что она стала жертвой несчастного случая.

– Гуманное заключение – per infortunium [45] . Очень похоже на него. Я о нем наслышан.

В то воскресное утро вся наша семья была дома. О Кейт нам рассказал Веджвуд. Он торопливо перебегал от дома к дому, чтобы первым поведать плохую новость, которая и так разносится со скоростью лесного пожара. Мы попросили его задержаться, заставили присесть и выпить кружечку пива. Он легко поддался на уговоры и стал центром внимания. Мы сидели раскрыв рты и вытаращив глаза. Он чувствовал себя как актер на затемненной сцене, говорящий о чем-то ужасном.

45

В результате несчастного случая (лат.).

– Кто обнаружил тело, Роберт?

– А? Ну… э… я… первый.

Позже мы узнали, что Веджвуд, как всегда, приврал. На самом деле тело обнаружила его жена Руфь. Оно покачивалось на воде у берега реки. Руфь поспешила домой рассказать мужу о том, что она увидела, когда и при каких обстоятельствах.

Там ива есть: она, склонивши ветви, глядится в зеркале кристальных вод…

– Так Кейт утонула?

– Двух мнений быть не может.

Сомнений не было. На губах его блестела слюна и пузырилась пена возбуждения. Его дельфийские всезнающие глаза светились осведомленностью. Мы вглядывались в них, пытаясь увидеть то, что видел он, вообразить невообразимое, юную девушку, которую мы все хорошо знали, которой, как мне, было шестнадцать лет. И пока воскресный Стрэтфорд просыпался к жизни, ее мертвые глаза и рот были наполнены водной стихией Эйвона. Мы так же хорошо знали парнишку, которого она любила, тоже моего возраста. Может, он ее бросил? Порвал с нею, как только задержались ее регулы? Оставил ее? Может, пока она тихонько покачивалась на серебристом кладбище Эйвона, в сырой гробнице ее лона покоился утонувший с нею ребенок? Каковы бы ни были причины, несчастный случай был маловероятен, и вердиктом коронера наверняка будет самоубийство. Милостивый Господь положил строго обходиться с теми, кто лишает себя жизни, и проклянет ее за то, что она утопилась, говорил Веджвуд. В мире ином Кейт Хамлет не будет пощады.