Завещание Шекспира
Шрифт:
– Нам все кажется, как вчера!
И все «вчера» лишь освещали путь туда, где прах…
– Реплика одного из твоих актеров?
Да, Бербиджа.
– Из «Гамлета»?
Из «Макбета». Однако ж ты узнал ее, старина Фрэнсис. Не такой уж ты и невежда, хоть и твердишь, что искусство тебя не интересует.
– А оно меня и не интересует – меня интересуют дела моих клиентов.
И что ты думаешь?
– О «Макбете»?
Да нет же, о Шекспирах.
– Грустно, но бывает и хуже, гораздо хуже. Шекспиры оказались не самыми блестящими актерами на сцене жизни. Из восьмерых детей только трое
Дни мои сочтены, и после меня останется одна дочь. Прошлое – череда детских колыбелек и крошечных гробиков, и спрашивается, чего ради все эти заботы, волнения и тревоги? Мы совокупляемся в саванах, рождаемся на катафалках, и наша окровавленная пуповина раскачивается, как петля палача. Мы откармливаем всякую тварь, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей…
– Боже, его опять понесло!
Мы откармливаем себя для могильных червей, таков, увы, наш удел. Так легче смотреть на жизнь.
– И проще составлять завещание.
Прости за тягостные воспоминания. Я тут пережевываю пережитое.
– Ты выпил слишком много сидра.
Нет, это черная желчь, меланхолия. Мой старческий рассудок помрачился, он заволакивается мглой. Но слушай дальше, и, может, картина прояснится, и, когда меня больше не будет, останется нежная теплая дымка, след витавших в воздухе прекрасных воспоминаний, которые хоть ненадолго переживут меня.
– Замечательно, Уилл, но ты, кажется, забыл, зачем я пришел. Завещание ведь касается не только смерти, оно о будущем твоих детей и внуков. Брось думать о старухе с косой и хоть на мгновенье подумай о завтрашнем дне – не о смерти, а о жизни.
Поговорим об эпитафиях…
– Уволь! Лучше поговорим о твоих потомках. Ты обещал, неужто забыл?
Да?
– Ну да.
Я солгал. Не хочу я говорить о них. И что значит «обещал»? Когда я обещаю, я выполняю обещания и слов на ветер не бросаю.
– Тогда неважно о чем, только не об эпитафиях.
Вон плуг вспахивает землю. Погляди-ка на ворон – хорошая у них кормежка в марте. А потом наступит апрель – немилосердный месяц для Шекспиров.
– Ты уже говорил.
Мать всегда боялась апреля: пора эпитафий, говорила она, когда имя Шекспиров вырезают на камне.
Крупные капли весенних ливней стекали по красивым, только что высеченным буквам на наших надгробиях. Она говорила: «Бойся апреля, сынок, март – мраморный месяц». У нее был дар образной речи.
– Это ты унаследовал от нее.
Было в ней что-то от ворожеи, она почти что могла читать мысли.
– Так когда ты родился?
Я родился в воскресный апрельский день – вопреки всему. Звон колоколов оповещал о чуме, а крики ворон пронзительно призывали людей и землю к возрождению.
– Поэтично.
Девы и цветы, что, бледные, в безбрачье умирают…
– Еще лучше!
От немочи, ветров, неведомых печалей…
– Да тебя не остановить!
Я, Уильям Шекспир…
– Наконец-то мы вернулись к началу завещания!
Нет, Фрэнсис, не сейчас. Я, Уильям Шекспир, выжил, и моя утлая лодчонка едва-едва уцелела на волнах холодного апрельского прибоя – мать уверяла,
что только потому, что я родился в самом конце апреля.– Наверное.
Она говорила, что, родись я раньше, я б не выжил, а так я лишь неделю сражался с убийцей Шекспиров.
– Тебе повезло.
Да, я вышел победителем. А она продолжала ненавидеть апрель.
– Так ты апрельское дитя.
А теперь апрельский труп. Подайте саван, кирку и лопату, я хочу вернуться назад – в материнское лоно.
– Ну вот, опять!
Посмотри, меня баюкает мама. Я родился мгновенье назад, мгновенье длиной в 52 года. Из своего лона она вытолкнула меня в безостановочный ход Времени, ведь Время не терпит, и женщинам нельзя терять ни секунды.
– Что должно служить хорошим примером всем нам. Займемся же делом!
…Рождение – несомненный факт бытия. Смойте с меня кровь, слизь и переплетения плаценты, спеленайте меня, согрейте, покажите отцу, что он наделал, и верните поскорее к набухшей от молока груди. Приложите меня к ней, как пиявку, дайте обхватить сосок губами. Сначала мне смазывали язык сливочным маслом с медом, потом – желе из заячьих мозгов.
– Фу! Терпеть не могу зайчатину.
Это ты зря. То ли заяц помог, то ли что-то другое, но я выжил. Возможно, те самые мозги.
– Холодец из мозгов – какая гадость!
Из дома на Хенли-стрит отец понес плод своих чресл в церковь, где меня окунули в купельную воду, дали имя и покрыли голову крестильным покровом. Если бы я умер в течение месяца со дня крещения, покров стал бы моим саваном.
– Расчетливо!
Кто так у меня говорил – Горацио? Да, расчетливость, быстрый и удобный шаг от крещения до похорон. Но я не умер. На третий раз Джону и Мэри повезло. И мне тоже. Они прозвали меня Вильгельмом Завоевателем. Вопреки всем ожиданиям, я прожил гораздо дольше.
Ибо младенец родился нам; Сын дан нам.
Да, везунчик. Мне повезло не прибиться к старшим сестрам, которых Бог призвал в ряды мертвых, не лежать под сырой от дождя травой у Святой Троицы. Или к моим бедным опочившим братьям. Наверное, мне повезло. Повезло не стать просто цифрой в реестре чумы, пушечным мясом, случайной жертвой в какой-нибудь битве, в которой мозги и кости взревели б к небесам, обломками взлетая до луны и нанося ей раны.
– Красиво сказано!
Мои глаза, которые теперь слезятся, могли стать жемчужинами на дне морском, а кости – превратиться в кораллы. Я мог бы увидеть, как палач швыряет мои окровавленные потроха в тайбернское небо, и красный ад мог бы превратить меня в тлеющий угольный мусор Смитфилда [9] .
– Ничего себе смерть!
Существует лишь один вход на великую сцену дураков (если только тебя не вырвали до срока из чрева матери) и тысячи ранних уходов. Я избежал их, я спасся, я открыл дверцу люка преисподней [10] и поднялся из него на лондонскую сцену.
9
Место в Лондоне, где казнили еретиков и фальшивомонетчиков.
10
В театре времен Шекспира на сцене имелся люк, ведший в «преисподнюю».