Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
Соня развернула листок. Мелким аккуратным мужским почерком, ни запятых, ни точек, как в телеграмме: «Завтра три часа дня Главпочтамт у главного входа».
16 августа 1983 года
Глухой ровный гул. Соня в самолете. Куда она летит? Где Сережа, Сашка?
Она летит одна. Куда? Зачем?
Рядом с ней, в соседнем кресле, сидит незнакомый мужчина. Глаза его закрыты, он спит и ровно дышит во сне. У него азиатское, скуластое маленькое лицо, тонкие губы плотно сжаты. На коленях лежит газета, это «Санди телеграф»,
— Это за первое число? — спрашивает она и тянет руку к газете. — Вы позволите?
Почему она ведет себя так бесцеремонно? Зачем задает ему этот вопрос, он же не слышит ее, он спит.
— Да, конечно, — отвечает он, не открывая глаз. — Но вы не успеете. Мы падаем.
— Мы падаем?
— Да, — повторяет он без выражения, на одной ноте, по-прежнему не открывая глаз. Видно, как дрожат его желтоватые тонкие веки. — Мы падаем. Падаем. Да.
Соня проснулась и резко села на постели. Рубашка — хоть выжимай. Балконная дверь открыта настежь, комната залита солнцем. Полдень. Знойное марево.
Возле кровати стоял Сашка, встревоженно уставясь на Соню:
— Мать, ты здорова? Ты даже не стонала… Ты как-то вскрикнула жутко. Все в порядке, да?
— Выйди, — коротко велела Соня.
Сашка вышел, и она вскочила с постели. Скорее под душ! Черт, вода же холодная, горячую отключили. Ничего, ничего, вот пусть тебя холодным душем окатит, ледяной водицей обожжет.
Двенадцать часов дня. В три часа он будет ждать Соню у Главпочтамта. Это рядом, на Кирова, пятнадцать минут ходьбы.
Она никуда не пойдет. Разумеется, не пойдет.
Сашка сидел на кухне и терзал тупыми ножницами треугольный бумажный пакет, пытаясь открыть сливки.
— Ты ел? — спросила Соня, войдя. — Дай я открою. У тебя репетитор во сколько?
— В четыре. — Сашка посмотрел на нее с любопытством. — Мать, ты халат наизнанку надела.
Соня поставила разогреваться котлеты, стараясь не смотреть на часы. Сколько всюду часов! Сережа любит, понавешал везде, справа — дурацкие, с пошлейшей кукушкой, безъязыкой дурындой, всегда некстати, невпопад с оглушительным треском выскакивающей из своего логова.
Половина первого. Слева еще одни часы, под гжель, Сережа обожает гжель…
Двенадцать тридцать две. Соня никуда не пойдет, ни к какому Главпочтамту.
Она сняла сковородку с огня и отрывисто произнесла:
— Сам положи.
— Ты куда-то едешь? — крикнул Сашка ей в спину.
— Нет. — Соня уже стояла в комнате у раскрытого платяного шкафа и трясущимися руками перебирала свои тряпки.
Она только попросит этого Андре, чтобы он оставил ее в покое. Нет, не попросит — прикажет. Чтобы больше никогда… Все это не имеет смысла. И зачем вмешивать чужих людей? Какой-то Вадим, ядовитый, недобрый, себе на уме…
Можно надеть вот эту юбку. И эту блузку… Но еще два часа в запасе, даже больше.
Как хорошо, что Сережи нет дома! И вчера, когда Соня добралась до дома в половине одиннадцатого ночи, муж уже спал. Он устал. Он много выпил.
Французы. Французик из Бордо. Куда она собралась?! Она ополоумела. Ей сорок три года. Она замужем.
— Как котлеты?
Соня вернулась на кухню, уже переодевшись: светлая юбка, светлая блузка,
новые лодочки, купленные у Ирки по случаю.Сашка поперхнулся чаем:
— Ты чего вырядилась? Ты же никуда не собиралась вроде бы. Ты куда?
— Я никуда. — Соня надела фартук, крепко-накрепко затянув завязки узлом. — Я сейчас буду суп варить. Борщ. Тебе во сколько к репетитору?
— Ты уже спрашивала. — Сашка смотрел на нее сострадательно, как на больную. — Какой еще борщ? Когда ты борщ-то варила? И свеклы у нас нет.
— А зачем нам свекла? — тупо спросила Соня, глядя на часы с полоумной кукушкой. Соня сама теперь была вроде этой кукушки с испорченным механизмом: все невпопад, все некстати. Но время кукушка показывала верно. Без пяти час. — Свекла зачем?
— Мать, борщ — это свекла, — вздохнул Сашка. — Мать, посмотри на меня. Ты в себе? Может, валерьянки выпьешь?
— Я в себе, — ответила Соня и вышла в коридор. Туфли немного жали, она еще ни разу их не надевала. Ничего, как-нибудь доковыляет до Главпочтамта. Уж за два-то часа дохромает до улицы Кирова.
Она открыла входную дверь. Французик из Бордо. Ей сорок три года. Она замужем. У нее сын. Вот это она и скажет Андре. Так и скажет: «Мне сорок три. Я замужем. Что вам от меня нужно?»
— Мать! — окликнул ее Сашка.
Уже стоя на лестничной площадке, Соня оглянулась.
— Ты фартук-то сними, — насмешливо посоветовал сын. — Дай я тебе помогу, ты сама вряд ли его развяжешь.
Час двадцать пять. На уличных часах, у перекрестья Сретенки и Бульварного, — час двадцать пять. Еще полтора часа.
Какая жара! Проклятая жара, когда она кончится?!
Что же делать?
Соня стояла посреди Сретенки. Туфли жали, блузку эту Соня надела совершенно необдуманно, синтетика, помесь нейлона с поролоном, кожа не дышит, жарко, жарко… Что же делать?
Если она сама не в состоянии с собой справиться, если она, взрослая, старая баба, не в состоянии себе запретить, приказать: «Не ходи! Не смей!»… Если она сама не в состоянии, пусть ей тогда поможет кто-нибудь… что-нибудь…
Вон мимо, от площади Дзержинского, еле-еле ползет сорок восьмой троллейбус. Надо быстро перейти через улицу, успеть к остановке, вскочить на подножку и уехать отсюда подальше. Куда там идет сорок восьмой? На ВДНХ? Уехать на ВДНХ, сесть там где-нибудь посреди этой всесоюзной мичуринской грядки, хоть у фонтана «Дружба народов», прямо на горячий, нагретый солнцем бортик. Снять тесные туфли, опустить ноги в теплую зеленую воду и неподвижно сидеть два часа. Остывать. Успокаиваться. Тупо смотреть на позолоченную бабу с копной и с серпом.
А этот, с синими глазами, постоит-постоит у Главпочтамта и тоже уйдет.
Никакой дружбы народов у нас с тобой, Андре, не получится. Не надейся. Сэ домаж. Очень жаль, но — никакой.
— Сонь, а я тебе только что звонила! Сашка сказал, ты ушла. Я тебя в окно увидела.
Это Ирка. Выскочила из своего комиссионного, она здесь завсекцией, здесь они с Соней и познакомились пару лет назад. Дачное соседство — это потом уже Соня устроила, сосватала Ирке мазанку по случаю.
— Соня! — ликующе сообщила Ирка. — Он не в Афгане! Я вчера письмо получила.