Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Цыганенок вынул из кармана безразмерной олимпийской куртки узенькую голубую полоску бумаги, и Соня мгновенно все поняла.

— Он ведь тебе заплатил уже, совести у тебя нет, мздоимец! — Но она все же открыла сумочку, стараясь не поворачиваться спиной к гонцу, — сопрет ведь что-нибудь тотчас. Андре, балда французская, нашел кому довериться! — Вот твои три рубля. Отдай билет.

Цыганенок пересчитал рублевки, засунул их в карман куртки и вручил Соне узкую голубую полоску, билет на дневной сеанс в кинотеатр, пропуск к Андре. А если бы Сережа был дома? Если бы Сашка открыл дверь?

— Он мне наказал только тебе отдать, без посторонних, — будто прочитав Сонины мысли, сказал цыганенок и кубарем слетел вниз по лестнице.

Захлопнув дверь, Соня опустилась на стул. Кинотеатр «Форум», шестнадцать часов, двадцать первое августа. Ряд девятнадцатый, место третье. А второе, надо думать, у Андре. Или первое. Рядом. Девятнадцатый — это почти в конце. Так, в темноте, рядом, колено к колену, ну повернись ко мне, найди мои губы… Взрослые люди, как старшеклассники, которым податься некуда, обняться негде, не целоваться же в Сонином подъезде!

Надо идти. Какой жуткий сон, он уже второй раз Соне снится… Салон самолета, давка, чужое азиатское лицо. «Мы падаем. Падаем, падаем…»

В дверь снова позвонили. Вздрогнув, Соня молниеносно спрятала билет в карман халата. Это, наверное, Сережа пришел. Или Сашка. Вот как им в глаза смотреть?

Вчера же смотрела. Вернулась от Ирки, разогрела им ужин. Потом Сережины партизанские саги вычитывала, исправляла ошибки. Сережа, даром что видный партизанский писатель, в грамматике несилен, на деепричастных оборотах подрывается, как его партизаны — на заминированном совхозном поле…

Звонят неотрывно, настойчиво. Вот открыть бы сейчас дверь и сказать сразу, с порога, решившись: «Сережа, я тебе…» Что «я тебе»? Неверна? Изменила?

«Сережа, я падаю». — «Мы падаем?» — «Падаем. Да».

И Соня открыла дверь.

— Ты совсем, что ли? — выпалила Канцероген, возмущенно округлив светлые, круглые, ненакрашенные глаза. Канцероген вообще не красилась — аллергик. Видимо, ядом своим гремучим не только чужих травила, но и себя саму тоже. — Совесть есть у тебя? Пять минут звоню! Ты что, спала, что ли?

Соня молчала, обалдело глядя на незваную гостью.

— Поехали. — Канцероген подбросила на ладони ключи от своего бессмертного, закаленного в горнилах неисчислимых аварий «жигуленка». — Живо, живо! Они тут рядом, на Второй Мещанской. Он ее из актерского общежития забирает.

— Кто? — спросила Соня. — Кого, куда?

— Фридрих! — заорала Канцероген, сжав ключи в ладони. — Эту суку узбекскую, Матлюбу! Он из дома ушел! Алла в истерике! Они комнату сняли! Соня, он спятил на старости лет. Соня, спасай его! Кто, если не ты? Вразуми его, Соня!

Время еще есть, она успеет. Она успеет на дневной сеанс, ряд девятнадцатый, место третье.

Вот и Фридрих тоже сошел с ума. Это все солнце. Солнце взбесилось, и все посходили с ума. Всего-то четыре дня прошло. За эти четыре дня Фридрих успел, одурев от своей несусветной, внезапной страсти, уйти из семьи, бросить все, все порушить — а, гори все огнем, сам черт теперь ему не брат. Три восточные крови, как три воедино сплетенных бикфордовых шнура. Подпали — и рванет! И рвануло.

Канцероген неслась как угорелая, взнуздав своего ветерана. Ее неукротимая развалюха, израненный, но стойкий «жигуль», с исцарапанной, свирепой мордой, с подбитой фарой, мчался по проспекту Мира, наводя ужас на окрестные автомобильные стада. Те шарахались в сторону, безошибочно чуя: даром что дряхл и увечен — убьет. Сам испустит дух, но убьет, пощады не жди.

Канцероген летела к Рижскому. Там, в переулках, в актерском общежитии, жила эта самая подлая Матлюба, юная актерка.

— Соня, ты должна ее помнить, ты же была на показе… Он спятил. Она его в два счета охмурила. Когда?! Где?! Ладно, это недолго, это несложно… Но ведь он ни-ког-да… ни с одной! А тут эта змеюка восточная… Главреж ее зарубил, в труппу не взял. Сонь, она такая же актриса, как я рудокоп!

Соня сидела рядом с Катей. Мысли путались, почему-то лез в голову жуткий предутренний сон. Мы падаем. Это все солнце…

— И что ты думаешь? Фридрих к главрежу: «Или ты ее берешь, или я ухожу из театра». Главреж ему: «Иди ты к дьяволу! Ты меня довел уже». Фридрих хрясь ему на стол заявление об уходе! Алле своей в ноги бухнулся: «Прости, я последняя сволочь. Я вас всех обеспечу до конца дней, и тебя, и сына, и внука. Но, — говорит, — Алла, я ее люблю, это безумие, я понимаю. Но хоть день, да мой! Хоть час, да с нею!»…

Вот, Сонь, дом впереди. Подъезжаем… Они вещи выносят… Соберись с мозгами, придумай речь…

Темно-красный кирпичный дом. Актерская общага. Окна нараспашку. Двор залит солнцем.

У машины Фридриха, возле открытого багажника, стояла Матлюба. Она нетерпеливо постукивала узкими смуглыми пальцами по крыше машины. Гладкие блестящие волосы убраны в тугой узел на затылке. Длинная змеиная шейка, хищный резкий профиль. Юбка до пят, это стиль — темные длинные юбки, пестрые платки да шали. Тонкий платок с продуманной небрежностью переброшен через плечо, завязан у талии, неправдоподобно, балетно узкой. Тоже мне Кармен! Не хватает бумажного розана да черного завитка на высоком упрямом лбу.

Подлая Кармен, что же ты сделала с нашим старым, нашим веселым, нашим ленивым, нашим добродетельным, нашим чадолюбивым Фридрихом?

— Вылезай, — приказала Соне Канцероген, тормознувшая свою бодрую развалюху метрах в двадцати от машины Фридриха. — К ней не подходи. Поднимайся на второй этаж, сорок первая комната. Он там вещи собирает. Алла, жена его, в театр звонила, дала наводку. Рыдает. Ну ее можно понять. Иди взывай к нему. Ты друг, у тебя получится.

Соня молча смотрела на узбекскую Кармен. Зачем он тебе, змея-удавка? Он старый. Он больше не служит в театре. Квартиру он оставит жене, не посягнет ни на один квадрат, Соня Фридриха знает.

Зачем он тебе, удавка? Ведь удавишь!

И тут появился Фридрих. Он вышел из распахнутых дверей общаги, в одной руке неся какой-то баул, а другой придерживая за круглую, смугло-розовую коленку черненькую глазастенькую девочку лет шести, сидевшую у него на плечах. Через правое плечо Фридриха был переброшен ремень какого-то неведомого Соне, громоздкого восточного музыкального инструмента, похожего на огромную мандолину. Мандолина висела у Фридриха за спиной, ритмично похлопывая его при ходьбе по широкой пояснице. Девочка смеялась, что-то быстро лопоча, по-хозяйски обхватив шею Фридриха маленькими цепкими руками.