Зависть богов, или Последнее танго в Москве

В комнате, за отцовским столом под маминой кружевной скатертью, сидела заплаканная свекровь. Почему она плачет? Соня же не плачет. Плачут живые люди. Те, которые заваривают чай, ужинают, засыпают, просыпаются, идут на службу. Вот они плачут иногда. Чтобы выплакать горе, вытереть слезы, почувствовать облегчение, освобожденно вдохнуть полной грудью. И жить дальше.

А ей зачем жить дальше?

— Сережа, я не могу! — всхлипнула свекровь. — Ты посмотри на него! Сонечка, посмотри! Он, наверное, две ночи не спал. Какие глаза у него больные…

На экране телевизора молодой светловолосый мужик с широкоскулым, простоватым лицом отвечал на вопросы интервьюера. Кто это такой? А, это тот, который сбил «боинг».

Соня пристально посмотрела на него. Он сбил «боинг». И ее, Соню. Вот этот. А мог бы другой. Он только исполнитель. Он выполнил чей-то приказ.

У него ввалившиеся, измученные глаза. Движения заторможены, голос глух и бесцветен. Он говорит очень медленно, с трудом подбирая слова. Его светлые вьющиеся волосы растрепаны. Надо было причесать его, прежде чем усадить перед телекамерой. Или попросить причесаться. Может, попросили. А он не расслышал. Он и сейчас, похоже, не сразу понимает смысл задаваемых ему вопросов. Подолгу молчит, пытаясь сосредоточиться.

Ему тоже больно. Он сбил этот «боинг» и себя вместе с ним. Ему больно. Может, он знает, как избавиться от этой боли? Спросить бы у него. Нет, он не поможет. Никто не поможет.

— Бедный мальчик, — вздохнула свекровь, утирая слезы.

— Это он-то бедный?! — заорал Сергей так, что Сашка вздрогнул и поперхнулся чаем. — Мама! О чем ты говоришь? Ты знаешь, скольких людей он на тот свет отправил одним нажатием кнопки?!

— Он не виноват, — возразила свекровь. — Ему приказали, он и нажал. Он солдат, он выполнил приказ. А вот как он теперь жить будет… С такой-то ношей… Соня, чего ты стоишь? Садись за стол.

За стол? Соня недоуменно посмотрела на Полину Ивановну, вытирающую слезы полной рукой, покрытой ровным дачным загаром.

Плачет. Хорошо ей — она живая.

— Я сейчас, — пробормотала Соня. — Там чай… заварка…

Она вышла из комнаты. В коридоре темно. В спальне открыто окно, и слышно, как шумит ночной дождь. За окнами Сретенка. Может быть, Сретенка ей поможет? Простит Соню, предавшую ее?

Как больно! Когда-то маленький Сашка, было ему лет семь, спросил у Сони: «Мама! А если болит рука, если ее уже не вылечить, ее что, отрубают?» — «Да, сыночек. Ампутируют. А зачем тебе это надо знать?» — «Мама! А когда голова болит? И ее уже не вылечить? Ее тоже… — С детским простодушным ужасом: — Ее тоже отрубают?»

Сережа вышел в коридор, включил свет. Взглянул на Соню, сидящую на стуле, с сиротской покорностью положившую руки на колени ладонями вниз. Она и в беляевской одиночке вчера так сидела. И на сретенской кухне так просидела весь день. И здесь так сидит, в темноте. Когда голову нельзя вылечить… Когда нельзя избавиться от боли…

— Что ты здесь сидишь? Пойди ляг. Я сказал маме, что ты нездорова.

— Хорошо, Сережа. Сейчас.

— Соня… — Пауза. — Соня! — Он смотрел на нее с мольбой и надеждой. — Давай мы попробуем… Как будто ты мне вчера ничего не говорила… Если ты дашь мне слово, что больше никогда его не увидишь… Этого, твоего… Я готов обо всем забыть.

Бедный Сережа! Он готов обо всем забыть. Он ничего не понимает. Он разговаривает с Соней так, будто она живая. Он думает, что она живая. Что можно попробовать. Что можно снова научиться жить. Заваривать чай, ужинать, засыпать и просыпаться рядом, в одной постели, завтракать, идти на службу, плакать, потом вздыхать с облегчением…

— Если ты обещаешь мне, Соня… что ты никогда его не увидишь…

Она никогда его не увидит. Вот в этом-то все и дело.

— Нет, Сережа. Я тебе этого обещать не могу.

Он постоял молча и вышел. За окнами шумел дождь. Соня встала, сняла с вешалки плащ.

А когда — голова? И ее уже не вылечить?..

Набросив плащ поверх стеганого халата, в тапочках, простоволосая, она прошла в спальню и, открыв шкаф, принялась рыться на нижних полках. Здесь где-то… Вот оно! Старое байковое детское одеяльце, Сашкино. Тонкое, выцветшее, бледно-голубые ромбы на белом. Соня на нем гладит. Зачем оно ей?

«Мама! А когда голова?.. Ее что, тоже?!»

Сретенка пуста. Безлюдная ночная улица. Идет дождь. Настоящий осенний дождь, затяжной и холодный.

Соня стоит у темных витрин магазина «Дары природы». Плащ расстегнут, влажная челка прилипла ко лбу. Байковое одеяло, сложенное вчетверо, она сжимает под мышкой, прячет от дождя, прикрывая его пелеринкой плаща. Одеяло должно быть сухим.

Мимо проехал сорок восьмой троллейбус, совсем пустой.

Боль не отпускает. Сретенка не хочет прощать Соню.

Не прощаешь. Прощай. Прощай, моя Сретенка.

Андре больше нет. И Фридриха нет. Он всегда опережал ее на полшага. Он пошел на вокзал и умер.

Соня отошла от черной витрины. Двинулась вперед, медленно, потом быстрее, к Колхозной площади, к Садовому. По Садовому ходит троллейбус, потом он свернет вниз, под горку, и отвезет Соню на Казанский вокзал. Это совсем рядом.

Полы длинного стеганого халата намокли, прилипли к ногам. И волосы прилипли ко лбу, к мокрым щекам. Детское байковое одеяло Соня прятала теперь на груди, прикрывая его отворотами плаща, чтобы оно было сухим и теплым.

Казанский вокзал, языческая, грозная, гулкая громада. Несгораемый ящик.

Соня быстро шла через зал ожидания. Она по-прежнему прятала одеяло — не от дождя, а от чужих глаз. Одеяло — это улика. Оно может выдать Соню, Сонины намерения, цель ее недолгого ночного пути.

Она вышла на перрон. Совсем недавно она простилась здесь с Фридрихом. Вот туда она и пойдет, к третьему пути, там и сейчас стоит поезд, люди спешат к вагонам, хрипло, возбужденно переговариваясь, гремят тележки носильщиков, кто-то с кем-то прощается, судорожно обнимается, гладит по плечам.

Вперед, вперед, мимо сонных проводников, лениво проверяющих билеты, мимо мужчин с чемоданами и сумками, мимо женщин, несущих на руках спящих детей. Мимо живых людей, им не больно, и слава богу, и пусть они живут, заваривают чай, засыпают и просыпаются…

Вот и кончился длинный, узкий, залитый асфальтом язык перрона. Здесь, у самого края, ни души. Поезд и люди остались за спиной, далеко. Никто не видит, как Соня спускается вниз. Четыре ступеньки.

Здесь пахнет мазутом, землей, мокрым щебнем, металлом. Рельсы, шпалы. Соня быстро шла, глядя прямо перед собой, спотыкаясь, прижимая к груди детское, мягкое, вчетверо сложенное одеяло.

Теперь можно его достать. И надо снять плащ, он ей мешает. Не останавливаясь, прямо на ходу, перекладывая одеяло из руки в руку, Соня сняла с себя плащ, бросила его на землю.