Завод «Свобода»

И вот квалифицированные рабочие-регулировщики, многие из которых имели высшее образование, решили между собой так. Мы тут по многу лет с этим изделием, собаку съели. Устроим H небольшой внеплановый экзамен, которого он точно не выдержит. Это нехорошо! — вмешались некоторые, самые щепетильные. — Ему тут всё-таки работать, а после этого его никто уважать не будет. — Нет, возразили те, мы не собираемся сразу его этого того, а мы просто посмотрим, как человек себя поведёт в трудной ситуации. Как он из неё выходить будет. Куда кинется, кого на помощь позовёт, или вообще сделает вид, что так и надо. Пошшупаем его, одним словом.

Вот и устроили экзамен ему небольшой. Сломали кое-что в регулируемом изделии, хитрым образом сломали: две независимые поломки устроили. И сделали вид, будто день и два бьются: что же не так? Приходит H, своими серыми глазами посмотрел на изделие и сходу сказал: здесь не работает то и то. Надо делать так и вот так. Потом помолчал и задумчиво добавил: одного не могу понять, как это могло одновременно получиться? Ведь не могло. Удивительный, любопытный случай. И пошёл. А квалифицированные рабочие-регулировщики вслед ему посмотрели, и один из них сказал: ну вот как, как он знает? — а другой добавил: а говорят, что N только тогда и согласился перейти на наш завод, когда ему пообещали, что ему дадут H. Иначе ни в какую не хотел к нам переходить. (Так оно и было на самом деле.)

И потом, когда уже H признали, когда пообтерпелись и привыкли к нему, то все поняли, что он — как выразилась главный диспетчер завода M — прелесть. Спокойный, часто меланхоличный, H никогда не кричал. Этим он являл собою полную противоположность другому выдвиженцу-ставленнику директора N — громогласному и животастому начальнику регулировочного цеха B, который орал как дышал. Можно сказать и так, что они, B и H, являли собою два полюса человеческой натуры, два конца радуги, два кречмеровских типа. Главный инженер H не пил совершенно (сто грамм водки на праздник, от которых тощие скулы H загорались румянцем, а на тонких губах появлялась изысканная неконтролируемая усмешка), B хлебал водяру неумеренно, подчас захлёбывался, неделями не появляясь на производстве (выговора сыпались градом, что для руководителя подобного уровня уже и перебор). H говорил тихо, мало и чётко, а в основном молчал — B не затыкался вообще, вечно гремел и грохал, его несло и в похвальбе, и в ругани. И был B хвастлив, самонадеян, тираничен; барин по натуре, он тыкал и фамильярничал с рабочими, среди которых всегда был своим, а H — сочетал аристократизм и демократизм в неповторимой секретной рецептуре русских или обрусевших специалистов, всем говорил «вы» и чужим быть не переставал (хотя «нашим» стал довольно скоро). Обоих уважали. Обоих любили. Круги преданных B и H пересекались, но не совпадали.

Однажды случилась такая история: военные принимали изделие, которое должно было обладать существенными характеристиками прочности, и уже почти было приняли, да случайно в последний момент техник уронил изделие на пол, и оно раскололось пополам. Вышел конфуз. Получили от военных штраф. И главный инженер H собрал заседание по поводу качества. Присутствовали на этом заседании многие начальники цехов, в том числе и B, сидела здесь же и юрист Инга Аркадьевна, ибо штрафы за качество находились в её компетенции, и (Пашка-слесарь, чемпион по боксу) Пал Палыч P, человек решительный и горячий, и другие. Каждый высказывался бурно, пытаясь свалить вину на других. Каждого перебивали. То и дело возникали ожесточённые перепалки. В какой-то момент B, не прекращая раздоров, встал и навис над столом, отгавкиваясь направо и налево, потому как именно его регулировочный цех являлся конечным звеном производственной цепочки, и его, конечно, хотели назначить главным виновником. Эта его поза окончательно развязала всем языки. Гвалт поднялся такой, будто и не в кабинете главного инженера оборонного завода, а где-нибудь у проклятых капиталистов на Уолл-стритовской бирже или в младшей группе детского сада. Только Инга, в тенях и углах, сидела, отпрянув от B и полная молчаливой неприязни.

H слушал перебранку начальников цехов очень спокойно и даже как будто дремал. Но вдруг в какой-то момент его глаза постепенно начали становиться из светло-серых стальными. Вы можете возразить, что разница невелика. Но все, кто находился в кабинете, сразу её ощутили. Как будто сменился свет или стало холоднее. Гвалт сделался тише, и наконец все замолчали, и даже B.

Откричались? — спросил H неприветливо, поднимая голову. Я вам расскажу анекдот. Морозный день. Летит птичка. Замерзает и падает на дорогу. Проходит лошадь. Какнула на птичку. Птичка отогрелась и начала чирикать. Пришёл волк и съел птичку. Так вот: попал в говно — не чирикай. Идите и работайте.

[11. БАЛАНДУ ЖРАТЬ]

Мы в отпуске. Это называется — на юге. То есть на море. Здесь море, солнце и юг. Много цветов и очень жгучая крапива. Наташка кормит куклу розовыми лепестками и варит из них понарошку суп. Оркестр играет на площади с перерывом на жару. Утром в девять часов уже +25 градусов! Вчера мы ходили на базар и ели чёрную рыбу с солёной головой. Сегодня купаться не пошли, потому что мы и так купались все дни, и нужно сделать перерыв, а то мы перекупаемся. В то лето Наташка перекупалась, и у неё поднялась температура градусов до сорока. У меня такой высокой температуры никогда не было. Зато я однажды упал с дерева и сломал руку. Это было несколько лет назад. Кстати, температура воды — плюс двадцать четыре градуса. Некоторые живут наверху, и это очень плохо, потому что до моря идти и идти, и там совсем нет тени. А мы живём немного сбоку, где розовые дома с балконами. Я познакомился с Серёжкой и его братом Шуриком, они живут, оказывается, в Ленинграде на нашей улице, там, где угловой гастроном. Но в этом нет ничего удивительного, потому что их родители тоже работают на папином заводе.

Сегодня произошло интересное событие. Когда мы разбирали велик, к нам во двор заехала чёрная «Волга», и это был N, директор на папином заводе. Чёрная «Волга» была очень пыльная, и я сразу понял, что директор ехал не останавливаясь от самого Ленинграда. Сюда в отпуск приезжает весь завод, которым директор управляет, ну, может, не весь, но половина точно. Вот N и приехал проведать, как тут всем отдыхается, и особенно моему отцу, потому что они дружат. Он вылез из машины, и был он весь красный и мятый, а на голове у него была красно-белая панамка, директор стащил её с лысой головы, обмахнулся и вытер лицо. Папа как раз был занят тем, что разбирал мой велик, и встал прямо с грязными руками, и пришлось им с N руку друг другу пожимать как-то странно, не ладонями, и в результате они просто прислонились друг к другу так и сяк, а потом папа сказал: с приездом! А вот и Пал Палыч второй, сказал директор, привет, Пашка! Здравствуйте, сказал я. Тогда директор повернулся к отцу и сказал: пошли на рынок? О! Пойдём! — сказал отец. Руки только вот помою! Тогда я понял, что велика мне сегодня не видать. Если я, конечно, сам его не соберу. Но тут директор N заметил, что я огорчился, и сказал: Пашка, хочешь помыть мою машину? Ещё бы я не хотел! Не каждый день выпадает такое счастье — «Волгу» мыть. Вот, сказал директор N, тебе губка и ведро, а мы на рынок пока сходим.

И они пошли на рынок, а я побежал с ведром к колонке, а там торчали девчонки и мама тоже сидела с Еленой Владимировной. Мама спросила, с чего это я такой счастливый, и пока вода набиралась, я ей ответил, что приехал N, и я сейчас буду мыть его «Волгу». Так они на рынок, что ли, пошли? — сказала мама и переглянулась с Еленой Владимировной. Ага! — сказал я и потащил ведро обратно. Вода в нём болталась и плескала мне на ноги. Потом я перетаскал ещё, наверное, вёдер десять, потому что от Ленинграда до юга дорога очень длинная и пыльная. Я помыл и крышу, и капот, и решётку, и фары, и стёкла, особенно лобовое, на котором остались кляксы от комаров. Солнце всё сильней жарило, и хотя я дрызгался почём зря в холодной воде, но мне уже хотелось на море и мороженого. Зато «Волга» становилась всё красивее, постепенно я отмыл её до чёрного и сверкающего состояния, а всё блестящее аж горело, а вокруг машины земля намокла. Потом я взялся за велик. Я подумал, что если я сто раз видел, как его собирают, то я и сам смогу. Но это оказалось не так просто, несмотря на то, что я перетащил велик в тень и очень долго думал… Только на пятнадцатый день, сказал за кустами голос директора N, а потом показался и он сам, вместе с моим отцом. Они шли по тропинке мимо старой сухой яблони и смеялись. В руке у директора N была авоська с бутылочками, а у папы — с абрикосами. Пашка! — сказал директор N, глядя на меня и на «Волгу». Здорово помыл! Спасибо тебе огромное! Директор N поравнялся со мной, хлопнул меня по плечу и сказал: ну что, проголодался небось? Ну, тогда пошли баланду жрать! А я подумал: вроде бы я такого слова не знаю.

Мы пошли обедать, позвали маму и Наташу, а на обед у нас было всё, что обычно бывает, холодный борщ, картошка, помидоры и огурцы, потом чай, а у взрослых ещё вино. Никакой баланды, насколько я мог заметить, не было. Ведь борщ — это не баланда, и абрикосы тоже нет. Мы сидели, как обычно, на улице, за большим столом, директор N курил и всячески шутил, особенно с Наташкой, которая ещё шуток не понимает, и поэтому с ней шутить особенно смешно, а я улучил секундочку и спросил у папы незаметно: а где же баланда? Какая баланда, шёпотом переспросил отец. Да которую обещал директор N, он же сказал: «пошли баланду жрать». Цыц, сказал отец, да и всё. Пашка, спросил директор у моего отца, чего там малый интересуется? Интересуется, что такое баланда. Директор N немного засмеялся.

Потом мы всё-таки уломали маму и пошли на море. А там уже как раз кончилась самая жара, и народу было много-премного! Маме это всегда не нравится, а мы очень любим. Чем больше народу, тем веселее, как это она не понимает! А мама этого не любит, потому что боится, что мы можем незаметно потеряться или незаметно утонуть. На пляже на юге все раздеваются до трусов, и очень хорошо видно, кто из мужчин был на войне. С виду руки и ноги у многих на месте, а когда идёшь к воде и смотришь всем на спины и другие места, то прямо удивительно, как многие остались живы после таких ранений. Одно утешение, что наши фрицам хуже влепили. А пусть не лезут. И я уже немножко пробовал плавать на спине, а в воду заходил двенадцать раз.

Вечером мы играли в казаки-разбойники и так увлеклись, что не заметили, как наступила полная темнота. Серёжка в темноте влетел в крапиву и сильно заорал. А ещё за домом растут красные ягоды, которые не знаю как называются. По вкусу похожи на смесь ёлки и карандашного грифеля. Потом мама позвала ужинать и спать, а я когда мыл руки, то вспомнил это слово и спросил у мамы: а баланда, это вкусно? Мама мыла посуду. Она ответила: нет. А из чего она вообще-то сделана? Ты её пробовала? Баланда — это невкусная похлёбка, а из чего она сделана, всё равно. Из чего придётся. Например, из гнилой картошки. Я пошёл спать. Мне приснилась красная музыка оркестра, яркая солнечная вода в ведре, и как она стекает с чёрной сверкающей «Волги», и как блестят в море яркие и золотые солнечные цепи.