Завоевание Константинополя
Шрифт:
В изображении Виллардуэна Бонифаций на протяжении всего похода выказывает самые отменные черты: он весьма благочестив и якобы потому соглашается принять на себя честь и бремя предводительства крестоносцами (он делает это «ради Господа» — § 43); в Венеции он, подобно другим баронам, занимает деньги для уплаты ей за корабли — это ли не доказательство его религиозного рвения, великодушия, уважения к слову, данному венецианцам? (§ 61). Маркиз выказывает лояльность венецианцам и в Задаре, изъявляя согласие подписать вместе с дожем соглашение о походе на Константинополь (§ 98—99). На о. Корфу, когда возникает реальная опасность, что войско разойдется, маркиз — среди тех баронов, кто «припал к стопам» рыцарей и сеньоров, собравшихся бросить антиконстатинопольскую затею, — он убеждает их остаться с войском (§ 115—117). Маркиз энергично выступает в поддержку царевича Алексея, побуждаемый лишь соображениями чести и заботы о доведении до конца начатого дела: было бы «постыдным» отказываться от соглашения об условиях восстановления Алексея на византийском престоле (§ 98). Вождю крестоносцев чуждо двоедушие: преданный интересам крестового похода, он не ведет с Алексеем IV двойной игры, а в открытую требует, чтобы тот выполнил свои обязательства перед крестоносцами, памятуя о службе, которую крестоносцы сослужили ему (§ 209). Он же, маркиз, — в числе других баронов, решивших бросить вызов бывшему союзнику и пойти
Виллардуэн явно отвечает на обвинения в алчности, которые, быть может, предъявлялись, когда рассказывает о том, что тот овладел во взятом крестоносцами Константинополе дворцом Бош де Лион: просто отряд маркиза наступал в этом направлении, да и сами защитники дворца сдали его именно маркизу (§ 249). Он не взял из добычи более других предводителей — при аналогичных обстоятельствах Анри д’Эно овладел Влахернским дворцом (§ 250), где было столько же богатств, сколько и во дворце Бош де Лион (§ 250). Да и вообще вся добыча была распределена «как следует»: «и остальные, рассыпавшись по всему городу, тоже захватили изрядную толику» (§ 250) (несомненное «возражение» рыцарям типа Робера де Клари!).
Примечательно еще в интересующем нас плане и то, что Виллардуэн ни слова не говорит о разграблении храма св. Софии и домов патриарха; не описывает он и «чудеса» византийской столицы, поразившие взор пикардийского хрониста, — едва ли умолчания такого рода объясняются только тем, что все это не занимало историка-политика, каким являлся Жоффруа де Виллардуэн. По-видимому, существовала иная причина, сковавшая ему уста, и скорее всего та, что хронист не хотел даже косвенным путем внушать своей аудитории или давать ей повод думать, что именно жажда добычи заставила крестоносцев «изменить курс» и отклониться на Константинополь. Виллардуэн (сознательно или бессознательно, этого мы не знаем) не хотел заострять внимание слушателей на детальном описании богатств византийской столицы, в том числе присвоенных Бонифацием Монферратским.
Итак, в описании Жоффруа де Виллардуэна укоренившиеся, по крайней мере среди части рыцарства, отрицательные представления об одном из главных действующих лиц крестового похода и непосредственных организаторов его «уклонения с пути» существенно «подправляются»: маркиз в его изображении вовсе не отличается ни алчностью, ни каким-то особым властолюбием. Если он и домогался императорского трона, то, упоминая об этом, хронист проявляет обдуманную сдержанность в выражениях. Занять трон Латинской империи — честь, которой не прочь были удостоиться и многие другие знатные люди: имелось «множество желающих и жаждущих занять столь почетное место, как трон императора Константинопольского» (§ 256). Маркиз, таким образом, и в этом отношении «растворяется» среди прочих претендентов, а главное, распря из-за трона, по Виллардуэну, разгорелась, собственно, не между Бонифацием Монферратским и Бодуэном Фландрским, а среди самих баронов, споривших друг с другом насчет обеих кандидатур («одни стояли за графа, а другие за маркиза» — § 257). При этом маркиз, если принимать версию хрониста, не позволил себе выразить досаду в связи с избранием соперника; напротив, он первым приветствовал его и «вместе со всеми нес графа до храма и оказывал ему сколь мог большие почести» (§ 261), т. е. проявил полную лояльность.
Этот эпизод едва ли придуман Виллардуэном и, видимо, соответствует действительности, но нельзя не отметить, что тот же Робер де Клари, передавая историю избрания латинским императором Бодуэна Фландрского (гл. XCVI), вообще не выделяет Бонифация Монферратского из круга остальных баронов, а Виллардуэн нарочито подчеркивает его лояльность. Кроме того,— и это, пожалуй, важнее — в изложении событий Виллардуэном «пропорции» серьезно смещаются: ведь Робер де Клари ясно говорит о том, что французы выказывали общее удовлетворение итогами выборов, тогда как сторонники Бонифация Монферратского не скрывали своего разочарования и печали [112] . У Виллардуэна об этом — ни звука, а в результате Лишний раз высвечивается благородство маркиза [113] . Итак, Бонифаций Монферратский в изображении Жоффруа де Виллардуэна — воплощение всех рыцарских добродетелей (знатность, храбрость, великодушие, щедрость, благочестие, феодальная верность и пр.), и в этом также сказывается предвзято-панегиричная направленность мышления хрониста. Весь материал преподносится так, что у читателя не возникает ни малейших подозрений насчет истинных, т. е. личных, политических целей маркиза в крестовом походе, насчет его сговора с Филиппом Швабским (о поездке маркиза в Германию хронист предусмотрительно умалчивает).
112
Ср.: Ibid. Р. 229.
113
В свое время Э. Фараль утверждал, будто вся разница в данном случае сводится к различию точек зрения и не имеет отношения к каким-либо политическим тенденциям хронистов. Робер де Клари, мол, — это «человек толпы», он потирает руки от удовлетворения тем, что выбран граф Фландрский, это отвечает его желаниям и желаниям его собратьев. Виллардуэн же, будучи одним из руководящих деятелей крестоносцев, напротив, полагал ученый, проявляет мудрость политика, озабоченного-де прежде всего удержанием войска в единении. Поэтому он и констатирует в первую очередь, что благодаря избранию Бодуэна Фландрского опасность раскола войска была предотвращена. См.: Faral Е. Villehardouin. La question de sa sincerite // Revue historique. 1936. T. 177. P. 377. Конструкция Э. Фараля представляется искусственной, поскольку граф Фландрский обязан был своим избранием вовсе не уступчивости маркиза, а поддержке Венеции, чьи политики считали, что фламандец, сравнительно молодой и неопытный, на троне Латинской империи в перспективе менее опасен для нее, чем Бонифаций Монферратский. Если бы произошли его возвышение, то в Италии он ведь мог бы поддержать Геную, конкурента Венеции! Ср.: Dugournet J. Op. cit. P. 230.
Очевидны два обстоятельства. Во-первых, Виллардуэн, находившийся в близкой дружбе с маркизом, не только не хотел его чем либо компрометировать, но даже считал себя обязанным на протяжении всего повествования «оберегать» вождя-героя, снимать выдвигавшиеся против него упреки. Во-вторых, хронист наверняка знал о Бонифации Монферратском больше, чем рассказано в его записках. Он не мог не знать и о его честолюбии, и о его связях с домом Гогенштауфенов, и о том, что взоры маркиза устремлены были к Константинополю. В научной литературе высказывалась в этой связи гипотеза, согласно
которой маршал Шампанский, предлагая французским баронам избрать маркиза главнокомандующим (в 1202 г.) и учитывая его амбиции и политическую ориентацию, предполагал, что, встав во главе войска, Бонифаций Монферратский постарается одновременно достичь двух целей — и удовлетворить свои константинопольские притязания, и обеспечить триумф крестоносцев над мусульманами, но расчеты эти, мол, провалились, «пилигримы» остались запертыми на берегах Босфора и благие замыслы Виллардуэна повисли в воздухе [114] .114
Ibid. Р. 243.
Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что, выступив в амплуа хрониста, маршал Шампанский, в чем бы ни заключались его политические намерения и программное кредо историка, на деле спасал собственную репутацию военачальника и дипломата и стремился возвысить свою креатуру, т. е. Бонифация Монферратского (а подчас, наоборот, смазывал его решающую роль в событиях, распределяя «равномерно» ответственность за происшедшее между всеми предводителями). Тем самым хронист подчас деформировал историческую действительность.
При чтении хроники она может поначалу показаться и в самом деле искренним и кристально правдивым повествованием, однако более пристальный анализ свидетельствует, что видимые искренность, простота, ясность рассказа — маска, за которой скрывались тайные намерения автора, имевшие политико-апологетический характер.
В повествовании рельефно сказывается и его социальная позиция. Выше уже отмечались расхождения в трактовке некоторых эпизодов крестового похода Жоффруа де Виллардуэном и «человеком толпы» — Робером де Клари, на обвинения которого, адресованные баронам, маршал Шампанский «отвечает». Социальная окрашенность этих «ответов» и «оправданий» отчетливее всего, пожалуй, сказывается в интерпретации причин адрианопольской катастрофы. Робер де Клари считал ее виновниками знатных предводителей, которых Бог наказал за их «несправедливости» и «гордыню» по отношению к меньшему народу «пилигримов» в Константинополе (гл. CXII). «Бедные люди войска» (les povres gent de l’ost) стали лишь жертвами знати, выказавшей в бою недостаток храбрости и пустившейся в бегство под натиском болгаро-куманской конницы. Жоффруа де Виллардуэн предлагает существенно иную трактовку этого же эпизода. Его рассказ строится таким образом, что, с одной стороны, признается ошибочность действий графа Луи Блуаского — «безумием было гнаться» за легко вооруженными коменами (§ 356; ср. § 408: «наши дрогнули и были сломлены, ибо были они при тяжелом вооружении, а враги при легком»), с другой же — причина поражения коренилась, по Виллардуэну, в том, что «были у наших, кроме прочих, отряды, составленные не из рыцарей, а из людей, мало искушенных в ратном деле,» — вот они-то «испугались и дрогнули» (§ 359).
Иными словами, в противоположность Роберу де Клари, Виллардуэн, порицая отдельных предводителей, не склонен отрицать заслуг баронов в целом, считая, что было бы заблуждением приписывать только им одним адрианопольское поражение. Подтекст цитированного пассажа состоит в том, что, как Виллардуэн старается показать, «безумное преследование» куманов могло бы закончиться иначе, если бы рыцарей поддержали другие отряды, но, не обладая опытом и рыцарской доблестью, они смалодушничали и тем самым «подвели» главные силы. Обвинения, предъявляемые «людьми из толпы», таким образом, отклоняются: слушатели (читатели) обязаны думать, что во всем виноваты не бароны, а именно меньшой люд, который не выполнил своего долга. Подвиги баронов на адрианопольской равнине описываются во всех подробностях. Даже будучи «тяжело ранен в двух местах», граф Луи Блуаский, упавший с коня, отказывается покидать поле битвы. Он произносит горделивые слова: «Нашему Господу не будет угодно, чтобы меня когда-нибудь попрекнули тем, что я ушел с поля боя и бросил императора» (§ 359). Все описание адрианопольского разгрома хронист завершает перечнем баронов-героев, сложивших в битве свои головы, причем три имени, называемые тут, встречаются у Виллардуэна только в этом рассказе (братья Эсташ и Жан де Эмон, а также Бодуэн де Невиль).
Подводя итоги, можно сказать, что историк Жоффруа де Виллардуэн неотделим от маршала Романии и Шампани — политика, военачальника и дипломата Четвертого крестового похода. Это, несомненно, умный, проницательный, хорошо информированный, одаренный талантом рассказчика исторический писатель. Будучи феодалом, принадлежавшим к руководящей элите крестоносцев, он, вероятно, и в самом деле какое-то время стремится к тому, чтобы крестоносное предприятие достигло своей «официальной» цели. Вместе с тем, однако, подобно многим своим соратникам, Жоффруа де Виллардуэн был весьма неразборчив в выборе средств для ее достижения и в оценке промежуточных звеньев на пути к ней. В сущности, бароны, в их числе и Виллардуэн, проявляли цинизм в определении того и другого. Маршал Шампанский сквозь пальцы глядел на все политические интриги и комбинации, вклинившиеся в крестоносное предприятие и способные только скомпрометировать его, он словно пренебрегал ими во имя конечного торжества затеянного дела. Без возражений и без угрызений совести принял он вместе со многими сеньорами предложение купеческого политика Энрико Дандоло завоевать Задар. Озабоченный тем, чтобы войско не распалось, чтобы оно не превратилось в бессильную горстку воинов, Виллардуэн и те, с кем он был заодно, согласились и на продиктованное политическими и коммерческими амбициями предложение Бонифация Монферратского и Энрико Дандоло поддержать притязания «законных» византийских императоров (царевича Алексея и его отца), за которым маячила фигура германского короля. Виллардуэну казалось абсолютно неважным, что, меняя направление похода, Венеция добивалась лишь устранения с помощью крестоносцев ненавистного ей императора Алексея III, покровительствовавшего ее торговому конкуренту — Генуе. Безразлично было маршалу Шампанскому и то, что Бонифаций Монферратский, ратуя за поход к Константинополю, стремился занять более высокое положение в феодальном мире, может быть, даже получить корону. Определяющими для Виллардуэна служили иные соображения: в Византии крестоносцы получат реальные, как он думал, шансы обрести прочную материальную базу для своего предприятия — деньги, съестное, резервы воинской силы.
Подобно многим остальным предводителям, Жоффруа де Виллардуэну была присуща политическая беззастенчивость: он пожертвовал Задаром и Константинополем. Вместе с такими же «совестливыми» главарями крестоносных банд маршал Шампанский, изыскивая способы заполучить в руки «беспроигрышные карты», готов был на все — и грубо просчитался.
Он не подумал или не смог себе представить, какие трудности внутреннего и международного порядка неизбежно должны были возникнуть в результате утверждения латинян на византийских землях. Военный командир феодальных банд оказался близоруким политиком. Трудности, вставшие перед крестоносцами, когда они превратились в господ греческих горожан и селян и пожелали распоряжаться ими как своими сервами, в конце концов пресекли планы доведения крестового похода до цели. Крестоносцы, не переобремененные христианской совестливостью, про эту цель начисто забыли, прельстившись богатствами Византии.