Завоеватели

Далла накинула серый платок, взяла полотно, нарезанное на полосы, и узелок с хлебом. Норг с ребенком на руках вышел из дома; женщина пошла за ним. Они поднялись по Первой Морской улице к башне. Норг спешил. Далла следовала за ним, как привязанная, шаг в шаг.

На втором этаже башни, где размещались раненые, Хилле таскался с кадушкой, в которой плескалась горячая вода.

Норг усадил девочку на сундук возле печки. Далла осталась стоять посреди комнаты, и серый платок упал ей на плечи.

Коренастый Тоддин уставился на нее со спокойным любопытством. Краем уха он, конечно, слышал, что Норг загулял с какой-то местной женщиной, но он никак не предполагал, что она окажется суровой золотоволосой красавицей, да еще с ребенком. Тоддин почему-то считал, что подругой Норга непременно должна была стать какая-нибудь пышная пятнадцатилетняя девица, смешливая и безмозглая до святости.

Далла строго посмотрела на Хилле, который, в свою очередь, вытаращил на нее свои оленьи глаза и прижал к груди кадушку, как родную. Он пробормотал несколько бессвязных слов, таких же грязных и невинных, как он сам, а потом заметил Унн, поставил кадушку и небрежной походкой двинулся к сундуку — знакомиться.

Норг сказал Тоддину:

— Если меня убьют, женись на ней, Деревяха.

Тоддин еще раз посмотрел на женщину и завистливо сказал:

— Вот бы тебя убили.

Но Норг не поддержал шутки.

— Я не хочу, чтобы она пошла по рукам.

Тоддин с сомнением покосился на серьезное лицо Даллы.

— Как ее хоть зовут? — спросил он.

— Далла.

Услышав свое имя, женщина обернулась. Норг улыбнулся ей и снова заговорил с Тоддином.

— Она поможет тебе с ранеными.

— Весьма кстати, — буркнул Тоддин.

— Пока, Деревяха, — сказал Норг. — Я пошел.

Он двинулся к выходу. Далла даже не посмотрела в его сторону. Но как только Норг громко хлопнул тяжелой дверью, женщина подошла к окну и долго стояла, не шевелясь, хотя Норг давно уже скрылся за баррикадой, которой наспех перегородили улицу Свежего Хлеба.

Восемь дней город содрогался от выстрелов и взрывов. Вся его южная часть была перегорожена баррикадами, выросшими за одну ночь, как по волшебству. Сидя у костра на перекрестке улиц Зеленого Листа и Малой Караванной, Синяка смотрел на вооруженных мятежников и понимал, что Ахен еще раз обманул его. Если раньше казалось, будто в городе остались только суровые в своей нищете женщины, то теперь вдруг выяснилось, что здесь очень много оружия и очень много мужчин.

Ингольв дал Синяке длинноствольное ружье того Завоевателя, которого убил — вечность назад — Ларс Разенна.

Капитан Вальхейм тоже был здесь — пришел от перекрестка Большой Караванной и Торговой, весь черный от копоти, сунул голову в жестяное ведро, из которого только что пила лошадь, и долго, задыхаясь, глотал воду.

Синяка опять вспомнил тот день, когда Витинг продал его и еще несколько человек в действующую армию. Армейский чиновник (Синяка даже не знал, как называется его должность), толстенький бочкообразный человечек с клиновидной бородкой, не хотел его брать, все отталкивал в грудь и вытирал пальцы о штаны, но Витинг уверял, что из всех его дебилов-воспитанников этот — самый нормальный, и чиновник, в конце концов, уступил и взял его, сказал зачем-то с полуугрозой: «Смотри у меня…» Капитан Вальхейм отнесся к синякиной чернокожести равнодушно. Дал ружье, показал, как стрелять, потом скривился от брезгливой жалости, дернул ртом, но ничего не сказал.

Вальхейм плеснул себе водой в лицо, обтерся рукавом и нашел глазами Синяку. Когда он уселся рядом, от него крепко пахнуло потом. От южных ворот донесся пушечный выстрел. Вальхейм задумчиво произнес, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Ну вот и все.

Он вытащил из кармана грязный кусок вяленой рыбы и принялся жевать. Синяка деликатно поерзал, вздохнул, однако промолчал, но капитан извлек из того же кармана еще более грязную корку белого хлеба и сунул ее Синяке.

— Где госпожа Вальхейм? — спросил Синяка, взяв хлеб и тут же положив его за щеку.

— Была жива полчаса назад, — ответил Ингольв хмуро.

Пушка выстрелила снова. Синяка вдруг сообразил, что возле южных ворот никаких пушек быть не должно, и в ужасе посмотрел на капитана. Угадав его мысли, Ингольв спокойно сказал:

— А, сообразил, что к чему. Жаль, что тебя скоро убьют. Ты умный паренек.

— Откуда там пушки?

— Не все коту масленица. Альхорн ударил со стороны Темного Леса. С севера у нас теперь Бьярни, а с юга Альхорн. Угадай, каков будет финал?

Он вытащил из кармана еще один замусоленный кусок рыбы, разорвал пополам, и они с Синякой еще поели.

— Кто же все-таки взорвал пороховой склад? — спросил Синяка. У него все не находилось времени на этот вопрос. На самом деле теперь это было уже безразлично, но уж больно тоскливо делалось от молчания.

Ингольв так же лениво ответил:

— Демер.

Синяка беззвучно вздохнул и задал совсем уж безнадежный вопрос:

— Он жив?

Глядя ему в глаза, Ингольв еле заметно покачал головой.

Демер погиб, подумал Синяка и постарался ощутить печаль, но не смог. Тогда он попробовал вызвать в своей душе хотя бы раскаяние — все-таки Демер был одним из организаторов восстания. Быть может, именно он спас честь старого Ахена в глазах будущих поколений. Но и раскаяния Синяка не почувствовал. Боль утраты вызывала у него гибель совсем другого человека — хорошо, что Ингольв не догадывается.

Несколько дней назад, пробираясь переулком Висельников, который был «ничейной землей», Синяка заметил в одной из подворотен странное свечение. Словно горел на снегу опрокинутый факел. Солнце уже садилось, и его красноватые лучи пылали так, будто кто-т о срезал их серпом и связал в сноп. Синяка сделал несколько осторожных шагов и замер. В подворотне золотом сверкала длинная светлая коса — одна из четырех кос Амды. Он не мог не узнать этих волос.

Он опустился на колени, взял косу в руки. Медные пластинки, свисавшие с косы гирляндой, звякнули. Судя по пятнам, волосы обрезали наспех, окровавленным мечом. Синяка зарылся в косу лицом, вдыхая запах пороха и еле слышный сладковатый аромат какого-то восточного масла, которое Амда втирала в виски. Потом, с косой в руках, встал и бесшумно прокрался в подворотню.

Она лежала там. Племянница Бракеля сжимала в левой руке нож, из правой бессильно выпал меч. Два арбалетных болта, один пониже другого, торчали у нее в груди. Они уже покрылись инеем. На кожаной куртке остались два темных пятна. И кто-то срезал ей косы, как публичной женщине. На окровавленном снегу золотые волосы горели, как живые.

Синяка взял застывшее тело Амды на руки и уложил ее на ступеньки жилого дома. Морозя пальцы, подобрал косы, свернул их и положил ей на грудь. Один глаз Амды был приоткрыт и белесо поблескивал.

Внезапно он понял, что за ним следят. Он замер, потом мгновенным движением метнулся в тень. Он еще не понял, с какой стороны исходит угроза, и потому прижался спиной к стене подворотни и нащупал на поясе нож. Еле заметное движение совсем рядом, потом сиплый голос:

— Я успею выстрелить раньше, чем ты нападешь.

Синяка знал, что это правда, и, задыхаясь, ответил:

— Я бросаю нож. Ты этого хочешь?

— Да, — отозвался сиплый голос. Синяка выронил нож на булыжную мостовую, так, чтобы тот зазвенел. Голос в темноте рассмеялся.