Завтра будет поздно

– Да, мы тут проглядели, - продолжал майор.
– На звуковке все рассыпались, нет настоящей спайки... Охапкин и тот в лес смотрит.

– У Коли семь пятниц на неделе, - сказал я.
– Немецкий язык вздумал изучать.

Михальская засмеялась.

– Вы, писатель, удивительно наивны иногда.
– Лицо майора уже потеплело.
– Обойти пытаетесь все сложное, неприятное, хотите рубить узлы? Методом упрощения? Не выйдет. Побаивался я, признаюсь вам, как бы вы с Фюрстом не испортили музыку. Нет, молодцом!
– Лобода обернулся к Михальской.
– Ваше мнение?

– На пять с плюсом, - ответила она.

Я обрадовался. О трофейных документах, о моей поездке в лагерь я доложил Лободе раньше, как только приехал. Теперь предстояло решать, как быть дальше.

– Генералу я обещал перебежчиков, - пошутил майор.
– Нет, серьезно, успехи у нас не блестящие. За авиаполевой, пожалуй, незачем гоняться. С листовкой осечка получилась. Их только сам Фюрст может убедить. Живой Фюрст, собственной персоной, у микрофона...

– Так и будет, - заявил я.

– Надеемся. А пока антифашиста для звуковки нет. Вирт занят в лагере, в комитете, да и неважная у него дикция. Насчет забавника того, вашего...

– Гушти, - подсказал я.

– Справлялся я. Все еще чертит. Спектакли дает разведчикам, Геринга, Геббельса изображает.

– Товарищ майор, - начала Михальская, - немцы давно не слышали голоса "небесной фрау".

Она выпустила изо рта комочек дыма, он медленно таял в воздухе. Она рассекла его карандашом.

– Что ж, согласен, - кивнул Лобода.
– Поезжайте с писателем. Работы хватит на двоих. И напомните немцам, что вы та самая...

9

Попутчиком нашим оказался майор Бомзе из разведки. Михальская явно нравилась ему. Он болтал всю дорогу, не умолкая.

– Ох, и травит Гушти! Мы хохотали до колик. Геринг, ну, как вылитый...

– А польза от Гушти есть?
– спросил я.

– А то нет? Красиво рисует. Память редкая: траншеи, бетонные укрепления - чертова пропасть всего понастроено. Взяли мы его творчество, сверили с данными аэросъемки. В общем совпадает.

– Скоро он освободится у вас?

– Потерпите.

Мои расспросы досаждали майору Бомзе. Отвечая, он смотрел на Михальскую, обращался только к ней. Я умолк.

– Вчера Усть-Шехонский к нам заходил, - продолжал Бомзе.
– Из-за Гушти. А повод, собственно, я сам подал. Как-то на прошлой неделе залез в эфир. Переговариваются два немецких радиста. "Как поживает Курт?" Второй радист отвечает: "Нет Курта".
– "Что, в отпуск уехал эльзасец?" - "Нет, в другую сторону".
– "Куда же?" Тот радист смутился, промычал что-то невнятное, ну, словом, дал понять, что местопребывание Курта знать не следует. Черт его ведает, может, его к нам закинули? Ясно? Усть-Шехонский и прикатил. "Покажите, - говорит, - вашего фрица, надо с ним покалякать". Гушти ведь из Эльзаса. Ничего, все обошлось благополучно. Теперь Гушти проверенный, - засмеялся Бомзе.
– Не беспокойтесь.

Майора Усть-Шехонского из контрразведки я знал. Он навещал нас и по службе и в часы отдыха. Держался просто, без многозначительности, пел с Лободой украинские и русские песни.

"Разумеется, нельзя подозревать Гушти, - подумал я.
– Мало ли эльзасцев! А главное, съемка подтверждает его чертежи, он не обманывает нас".

"Виллис" одолевал промоины, расплескивал лужи. Сзади доносилось:

– От мужа известие имеете?.. Ах, не замужем?.. Развелись до войны? И не скучно?

Он подсел к Михальской поближе. Она отодвинулась.

Шабурова мы застали в палатке связистов, в бору на берегу реки. Саперы закончили работу, обновленный мост белел, как сахарный. По нему, тяжело громыхая, ползли танки.

Вид у него был кислый, - приезд Юлии Павловны совсем не радовал его.

– Авиаполевую отставить, - сообщила она ему.
– Курс меняется.

Охапкин повеселел, увидев Михальскую. К обеду сменил воротничок, пригладил жесткие волосы. Глотая фасолевый суп, вопрошал, может ли женщина с высшим образованием полюбить шофера или, допустим, токаря. Каково мнение капитана Михальской? Всем было ясно: это только завязка - Коля заведет речь о враче Быстровой.

– В Ленинграде одна женщина-конструктор у меня была. На танцах познакомились. Костюм мне подарила. Верите, нет? Еще галстук.

И это не новость для нас. Великодушная девица дарила Коле то мировой шарф всех цветов радуги, то ботинки, то рубашку. Если верить Коле, щедротами девицы-конструктора можно одеться с головы до ног.

– Врешь ты все, Николай, - устало сказал Шабуров И бросил ложку в кастрюлю.

В кастрюлях пусто. Посуда вымыта, аккуратно поставлена в шкафчик. Пора в путь.

Я сел в кабину с Колей. Машина мягко съехала с пригорка, набухшего влагой, словно губка. Мартовское солнце грело по-весеннему. В талых водах колеса выводили гаммы: где поглубже - там звук пониже, где мельче высокий, звенящий.

– Товарищ лейтенант, - сказал Охапкин, - у капитана Юлии Павловны есть кто-нибудь?

– Нет, - ответил я.

– Смешно, - бросил Коля.
– Кто-нибудь должен быть.

"Она не такая, как все", - отзывалось во мне. Она решила до конца войны быть "Юрием Павловичем", как ее прозвали машинистки штаба, капитаном в кирзовых сапогах, отвергающим мужские ухаживания.

– Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот вращ Быстрова, майор медицинской службы...

– Влюблена в тебя?

– Ага.

– А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?

Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.

– Тоже, - выдавил Коля, глядя в сторону.
– Только я и и в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!

– Отчего же?

– Нельзя мне любить, - истово ответил Коля.
– Если влюблюсь, тогда я себя берещь нащну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем слущае. Хана тогда!

Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами.

На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось, и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп "катюш", будто тонны камней скатывались с железного лотка.

Фронт звал нас все громче. В деревушке, наполовину сожженной, бросились в глаза следы совсем недавнего боя. В кювете, вздыбившись, застыл подбитый немецкий танк, ствол его пушки навис над шоссе подобно шлагбауму. Яростно треща, горел дом с наличниками на окнах, с резным крылечком. Некому тушить. К нижней ступеньке крыльца приткнулся солдат в валенках, обшитых красной кожей, в теплой куртке и ушанке. Казалось, он спит.