Завтра были девяностые

Арсов уже почти адаптировался к воздействиям воспринимаемого при чтении белой тетради. Он старался не отвлекаться на размышления, укладывая вопросы на многочисленные полочки.

4.

«Тридцать минут спустя электровоз начал движение от железнодорожного вокзала, чтобы переместить двенадцать вагонов с пятьюстами двенадцатью пассажирами на тридцать километров в юго-западном направлении. В четвёртом вагоне более сорока этих слаборазвитых существ, психически подавленных, ослабленных физически, разъединённых сугубо личными мыслями, заботами, переживаниями, застыли в своеобразном анабиозе.

Обладая биологической предрасположенностью к единению с соплеменниками, интеграции различных видов деятельности, многовековым стремлением и на жительство располагаться на географических широтах мегаполисов, они опутали себя сетью писаных и неписаных условностей. Обладающие единой совокупностью определяющих физических и духовных свойств, но не желающие признать эгоцентрической сущности человека как живого существа, они – не в силах прервать пеленания в напластования внешнеориентированного презрения и неосмысленного эгоизма – понуждают друг друга к постоянной лжи, боятся, ненавидят, презирают окружающих.

Треть пассажиров составляли скукоженные пожилые люди: испуганные старушки и мрачноглазые старики, безвкусно, негигиенично одетые, с тяжёлыми, неуклюжими мыслями и болезненно оголяющейся совестью. Были молодые женщины с капризными нездоровыми детьми и ищущими глазами, женщины средних лет, наиболее уравновешенные, но особенно уродливые внешне, и – серо-синие мужчины.

Сидела и, неторопливо поднимая ресницы, принимала взгляды мужчин сероглазая блондинка, полноватая и широконосенькая, однако влекущая мягкой раскованностью удобно одетого тела, удачным сочетанием цветов макияжа, формой тщательно нарисованных губ и даже – взаиморасположением линий непропорционально маленьких, кругленьких ушей. И не являвший собой исключения Арсов, отрывая время от времени глаза от страницы журнала и обводя задумчивым, отрешённым взглядом лица пассажиров, касался блеска серых глаз и легко вздрагивающих молодых губ.

Чтобы как-то занять себя, – да и меня, конечно же, не может не интересовать психика людей, закономерности восприятия, запоминания, воспроизведения, – я стал перебирать биоэнергетические поля. Несмотря на высокий уровень подготовленности, грозили захлестнуть меня волны эмоций, чувственных образов этих находящихся в состоянии мышечной расслабленности существ с замедленными двигательными реакциям.

«Так тебе и надо! Замочную скважину надо нюхать. Раньше не мог догнать? А-а, мокруху всё равно не повесят… А из-за хавиры вспотею, видать. И попробуй выздороветь – с моим-то багажом… А вдруг там, ой-ё-ёй!.. А если там мохнатая кража?! Глухой форшмак! Из-за плесени чалиться по рупь семнадцатъ! Тоже мне, выстриг хавиру! БДС бацильный! Пластыря шейного мало ему налепил, добавить бы!..»

«Я должна быть спокойна. Каким образом всё это может касаться меня? Физическое единство – это ещё не крушение барьеров между двумя противоположностями. И вовремя воспользоваться уменьшительным стеклом – главное…»

«Ведь и в Бога не веруют. Не веруют и не молились никогда… А ведь живут… Живут как-то…»

Приходилось выбирать, и я выбрал.

Если заключить в словесную форму это мысленно воспроизведённое, – то ли создаваемое воображением, то ли сохранившееся в памяти, – по возможности систематизировав с учётом временной последовательности, получится нечто подобное следующему монологу:

«Мы пили шампанское. Сколько же мы выпили? Я немного опьянела… А как я лихо избавилась от этого хлыща! Впрочем, мужик как мужик – вот и все его недостатки…

Когда подходила к гостинице, у меня было прекрасное настроение. Однако сейчас я лягу в постель и… И усну. И кончится этот день. Смолкнет музыка и уйдёт в прошлое варьете… А приснится какая-нибудь ерунда, или что-нибудь ужасное. А пять минут назад я плакала…

Но сейчас – не плачу. Просто я медленно-медленно ухожу из вечера в ночь… Не хочу!

За спиной хлопает дверь. Я оглядываюсь. Вечер остаётся за этой дверью и смотрит на меня десятками тусклых глаз-листьев по-городскому безголового тополя. Я машу рукой… Я медленно, считая ступеньки, поднимаюсь по лестнице. Сбиваюсь со счёту. И приходится вернуться назад… А на площадке третьего этажа сидит он.

И курит. Сбиваюсь со счёту… И вообще перестаю считать дурацкие ступеньки. Мы не знакомы, но в лицо он меня, конечно, знает – я далеко не серенькая. Он встаёт, освобождая проход. Я останавливаюсь и разглядываю его профиль. Черты лица правильными не назовёшь, но – ничего отталкивающего. Симпатичный. Или – почти… Он даже забыл обо мне. Забыл, зачем встал и прислонился к стене. А может, сделал вид?

Я произвожу один шаг. И он поворачивает голову. Я уже знаю, что мне делать. Этой ночи у меня не будет. Завтра, точнее – уже сегодня… надо куда-то там бежать. Плевать на это «куда-то».

– А вы знаете, я была в ресторане. Там прекрасное варьете. Там такие девочки!..

Боже, как танцевали эти девчонки! Как я восхищалась ими! Или завидовала им? Больше, наверно, всё-таки восторгалась. Так владеть своим телом, красивым телом! Я завидовала красоте, изящности их движений, раскованности. Эта раскованность невозможна без раскрепощения составляющих души. Конечно, это – не балет…

Я говорю и говорю. Он смотрит на меня. Сначала с удивлением, потом – с интересом. Я, кажется, не смогла бы остановиться, даже если бы захотела. Во мне столько всего накопилось… Я, конечно, немного кокетничаю, но, хочется верить, не глупо. Я вспоминаю, как с трёх лет ходила на кончиках пальцев, как трепетала при словах «балет», «танец». Вообще, болтаю какие-то глупости…

Это продолжается неизвестно сколько времени. Я уже знаю, что нравлюсь ему… Кого-то он напоминает… Какого-то артиста или певца… Я замолкаю. Ему осталось лишь пожелать мне спокойной ночи и уйти… Он спускается на две ступеньки, разъединяющие нас. И гладит меня по голове. Мне кажется, я чувствую его насмешливый взгляд. У него всегда насмешливые глаза. Сейчас он скажет что-нибудь шутливое и уйдёт. Я дрожу, он, наверное, видит это. Если он поцелует меня, то у меня, вероятно, подогнутся ноги. Как когда-то – при первом в жизни поцелуе…

Он уже не может уйти. Его руки перебирают мои волосы, спускаются на голые плечи. Как хорошо, мелькает мысль, что я надела это платье! Слава тебе, мода десятых и последующих годов! Я закрываю глаза и поднимаю голову. Лицо его – рядом с моим, а руки всё быстрее скользят вдоль всего моего тела, задерживаясь на мгновение то на груди, то на талии и ниже… Я нахожу его губы…

Мы целуемся. Его руки, касаясь лишь внешних, физических форм организма, пленяют всё моё существо. И всюду желанными становятся эти руки, которых всего две и которых – мало…»

Арсов вспоминает Ирину Зелинку на фоне заключённых в вагоне пленников МПС. Да, конечно, она была похожа на возвращающуюся со свидания женщину. Именно – «похожа»… Эта несчастная женщина, сбивающая коленки перед кирпичиками рассыпавшегося в юности образа блестящего принца.

5.

«Это был старый вокзал. Вообще здесь существуют только старые и новые вокзалы. В смысле времени возведения зданий этих вокзалов. Их тысячи, и старых, и новых, больших и маленьких, угнетающих липкой теснотой и относительно свободных, более или менее комфортабельных и – с покрытыми льдом жёлтого цвета низкотемпературными деревянными туалетами.