Завтрак во время обеда

— Не язви, Ван-Гог сопливый, — попросил начальник добродушно и примирительно. — Это же стихия, это же чувствовать нужно.

Вдоль стены тянулся ольшаник, мятый и переломанный. Экскурсанты, из тех, что выли печальные песни, любили сидеть именно в этих кустах на обрыве. Злодей хотел было пойти посмотреть насчет жратвы, но ужас реки насытил весь воздух, ломая ему хвост под брюхо, заставляя его жаться к ногам человека, которого он минуту назад хотел истребить. Почудилось в этом человеке Злодею такое же, как и у него, стылое одиночество и обида на что-то незавершившееся.

— Погладьте его, — шепнула начальнику девушка.

Начальник опустил руку, пошлепал Злодея по холке. Злодей зарычал, но клыки не оскалил.

Дождь пошел посильнее, затрещал словно шины колес на горячем асфальте. Сквозь этот все ускоряющийся шум послышалось:

— Лезь под куст.

А после возни и хихиканья тот же голос сказал:

— Я, Тамарка, авантюрист. Романтиков не люблю — трепачи.

— Иди ты…

— Не иди ты, а слушай. Авантюристы — великие люди. Люди большого дела. Тамарка, стань и ты авантюристкой.

— Чтобы я липовые санаторные путевки распространяла? Хороши ваши зонтики.

— При чем тут зонтики? Это называется аферизм. Авантюристы — другое дело. Флибустьеры, знаменитые путешественники, первопроходцы. Правда, высоких авантюристов скомпрометировали интриганы, то есть авантюристы эгоистического профиля. Не думал, что ты такая малоразвитая. Авантюризм, Тамарка, это способность к риску.

— Но, но. У тебя нос холодный. Чего ты мне щеку обмусолил? Человек ты или не человек?!

— На дожде целоваться вредно, — громко сказал Сережка.

Из кустов ему ответил Тамаркин голос:

— Без сопливых разберемся.

Авантюрист выразился конкретнее:

— Сейчас я этому медику уши бантиком завяжу! — Он выскочил из кустов, весь в морском. С прозрачными усиками.

Дождь хлынул. Волосы авантюриста слиплись длинными косицами, губы отвисли, глаза выпучились, словно кто-то веселый и бесшабашный выплеснул ему в лицо ведро воды. Тамарка, выбравшаяся из кустов, затолкала авантюриста в пролом.

— Он в училище учится на боцмана, — пояснила она. — Ишь, сразу вымок до нитки.

Парнишка был тощий, лет шестнадцати, составленный из разнокалиберных хрящей и мослов. Девчонка была иной, в том смысле, что тощие ее детали были удачно подогнаны.

«Старший отряд, — подумал начальник лагеря. — И поцелуи нужно учитывать». Начальник посмотрел на Надю и затосковал по своей неудачно сложившейся бобыльей жизни. Ведь будь он женат, имей ребятишек, его бы не бросили на пионерлагерь, а бобыль всякой дырке затычка. Мысль пришла к нему неожиданная: «А ну как специалисты-педагоги меня не сменят, а я в этих детях ни уха ни рыла». И странно, мысль эта не испугала его, а как бы взбодрила.

— Здесь промокнем, — сказал он. — Хоть и широкая стена, но дождь с вихрем. Быстро под крышу! Сережка, твоя будка ближе всего. Быстро в Сережкину будку! — И побежал первым.

— Злодей! — кричали от Сережкиной будки. — Злодей, сюда! — Но он под дождь не пошел. Забрался к самой стене под растворник, сунул голову между вытянутых передних лап и тоскливо завыл.

Сережка включил электричество. Тамарка, собравшаяся наотмашь стряхнуть дождь с волос, замерла — стены Сережкиной будки были увешаны неокантованными листами. По ним, словно переходя из картинки в картинку, шли лошади, сбивались в табуны у ручьев и снова куда-то шли, чередой, полупрозрачные, как разноцветный туман.

— Волосы-то чем вытереть? — спросила Тамарка. Сережка подал ей полотенце.

Надя и начальник лагеря сели на раскладушку. Боцман, у которого лишь на секунду загорелись в глазах вопросы и предложения, уселся напротив, на топчан, и уставился в ту, дальнюю точку своего полного штормов и тайфунов плавания. «Красивая, подумал он про Надю. — Но ничего, в Сингапуре еще покрасивее девушки есть». Тамарка тоже про Надю думала: «Красивая, и глаза умные. Конечно, наверно, за ней кандидаты наук ухаживают…»

За стеной послышался плач. Один тоненький голосок, за ним другой, третий… Кто-то плакал и звал, превозмогая своей печалью шум ливня.

Надя спросила:

— Кто это?

— Диогены, — ответил Сережка. — Сильвины дети. Они в бочке за будкой сидят. Сильва сама где-то бегает. Диогены голодные. Орут.

Плачущие голоски примолкли, зато возник другой звук — кто-то скулил с хрипом, кашлял затяжно и снова скулил. В этих странных звуках были боль и терпение.

— Сильва, — сказал Сережка.

Надя вышла из будки. Ливень уже прекратился, но воздух, перенасыщенный влагой, лип к лицу, как лесная старая паутина. По тропинке катил поток. Против течения, освещенная желтым светом фонаря, шла невысокая рыжеватая собака, ее длинная мокрая шерсть была словно расчесана на пробор от носа до кисточки на хвосте. Она шла, скуля и вздрагивая. Три щенка висели у нее под брюхом, как чудовищно взбухшие клещи. Они волочились по лужам и недовольно урчали. Иногда вода окатывала их с головой. Надя присела подле собаки, взяла одного щенка и потянула. Сильва болезненно вскрикнула. Надя потянула сильнее. Щенок оторвался от материнского брюха, извернулся и цапнул ее за палец.

— Ах ты лютый! — сказала из-за Надиной спины Тамарка. — У него уже зубы.

Щенки висели, впившись в сосцы зубами. Они волочились по разбухшей от дождя земле, проваливались в выбоинах, застревали в спутанной мокрой траве, дергали и рвали нежное тело. Сильва шла пошатываясь, немощная и искусанная, понимающая только одно — кормить их.

Когда Надя и Тамарка взяли на руки остальных щенят, Сильва ушла в картошку, остановилась в борозде и, широко расставив ноги, принялась кашлять. Она кашляла сипло, с присвистом, с трудом засасывала воздух в легкие и снова кашляла, сотрясаясь всем телом.

— Астма у нее, — объяснил Сережка.

Начальник лагеря сказал:

— Молока бы. — Он стоял в освещенных дверях, черный и словно фанерный.

Сережка пришел с молоком. Тамарка встретила его словами:

— Смотрите, явился — лапок не замочил… Да я не тебе… Смотрите, какой джентльмен.

Потеснив Сережку, в дверь пролез Злодей, проворчал, обведя всех конфузливым взглядом, и улегся у Надиных ног. Лапы его были лишь слегка перепачканы глиной — неизвестно, как он так аккуратно прошел по земле, превращенной в сплошную лужу.