Завтраки сорок третьего года

– Но больше всего мы любили тогда полсолнечный жмых.

– Это было лакомство, - засмеялся Он.

Обед продолжался в блистательном порхании улыбок.

Французы делают так: наливают коньяк, плюют в него и выплескивают таким вот типам в физиономию. Разным там коллаборационистам.

– Выпьем?
– сказал я.

– Ваше здоровье, - ответил Он.

Подали шашлык.

Прожевывая сочное, хорошо прожаренное мясо, я сказал:

– Конечно, это не "Арагви", но...

– Совсем неплохо, - подхватил Он, кивая головой и словно прислушиваясь к ходу своих внутренних соков, - Соус, конечно, не "ткемали", но...

Тут меня охватила такая неслыханная злоба, что... Ах ты гурман! Ты гурман. Ты знаешь толк в еде и в винах, наверное и в женщинах, должно быть... А ручку мою ты попрежнему носишь в кармане?

Я взял себя в руки и продолжал застольную беседу в заданном ритме и в нужном тоне.

– Удивительное дело, - сказал я, - как усложнилось с ходом истории понятие "еда", сколько вокруг этого понятия споров, сколько нюансов...

– Да, да, - подхватил Он с готовностью, - а ведь понятие самое простое.

– Верно. Проще простого - еда. Е-да. Самое простое и самое важное для человека.

– Ну, это вы немножко преувеличиваете, - улыбнулся Он.

– Нет, действительно. Еда и женщины - самое важное, - продолжал я свою наивную мистификацию.

– Для меня есть и более важные вещи, - серьезно

сказал Он.

– Что же?

– Мое дело, например.

– Ну, все это уже позднейшие напластования.

– Нет, вы меня не понимаете...

Он стал развивать свои соображения. Я понял, что Он меня не узнает. Я понял, что Он меня никогда не узнает, как не узнал бы никого другого из нашего класса, кроме Люки и Казака. И я понял, почему Он не узнал бы никого из нас: мы не были для Него отдельными личностями, мы были массой, с которой просто иногда нужно было немного повозиться.

– Ну где уж мне вас понять!
– неожиданно для самого себя грубо воскликнул я.
– Понятно, для вас еда - это что! Ведь вы же прямой потомок марсиан!

Он осекся и смотрел на меня, сузив глаза. На пухлых его щеках появились желваки.

– Тише, - тихо произнес Он, - вы мне аппетита не испортите. Понятно?

Я замолчал и взялся за шашлык. Коньяк стоял при мне, и никогда не поздно было в него плюнуть. Пусть Он только все съест и я заплачу!

Рядом с нами сидел человек в бедной клетчатой рубашке, но зато в золотых часах. Он склонил голову над пивом и что-то шептал. Он был сильно пьян. Вдруг он поднял голову и крикнул нам:

– Эй вы! Черное море, понятно?.. Севастополь, да? Торпедный катер...

И снова уронил голову на грудь. Из глубины его груди доносилось глухое ворчанье.

– Официант!
– сказал мой сотрапезник.
– Нельзя ли удалить этого человека?
– Он показал не на меня, а на пьяного.
– Во избежание эксцессов.

– Пусть сидит, - сказал официант.
– Что он вам, мешает?

– Черное море...
– проворчал человек, - торпедный катер... а может, преувеличиваю...

– Вы в самом деле считаете себя потомком марсиан?
– спросил я своего сотрапезника.

– А что? Не исключена такая возможность, - кротко сказал Он.

– Марсиане симпатичные ребята, - сказал я.
– У них все нормально, как у всех людей: руки, ноги, сердце с левой стороны... А вы же...

– Стоп, - сказал Он, - еще раз говорю: вы мне аппетита не испортите, не старайтесь.

Я перевел разговор на другую тему, и все было сглажено в несколько минут, и обед пошел дальше в блистательном порхании улыбок и в шутках. Вот Он каким стал, просто молодец, железные нервы.

– Да что это мы все так - "вы" да "вы", - сказал я, - даже не познакомились.

Я назвал свое имя и привстал с протянутой рукой. Он тоже привстал и назвал свое имя.

Того звали иначе. Это был не Он, это был другой человек.

Подали сладкое.

1962