Завтрашний ветер

…Теперь, когда я вспоминаю о нём, я всегда сразу вижу, как он поворачивает ко мне седую голову и улыбается молодой улыбкой.

А тогда мы всё плыли и плыли, Владилен Алексеевич всё смотрел и смотрел. Когда мы проходили мимо третьего острова, хозяин катера включил радио и оглянулся на нас. Передавали последние известия.

Владилен Алексеевич закивал головой. Я видел, что он с огромной жадностью слушает каждое сообщение. И про то, как в Крыму началась жатва, и про шахтёров, и про съезд каких-то микробиологов. Потом передавали про заграницу, про войну во Вьетнаме.

Владилен Алексеевич слушал, смотрел на реку и острова. Лицо у него сделалось удивлённое и злое.

Я, наверное, понял, что он думал. Он думал: я умираю, а вы все остаётесь жить. Зачем же вы убиваете друг друга?

Может, про это он думал. А может, нет… Я подумал — про это.

В конце передавали прогноз погоды. Вот уж неинтересно слушать, где сколько градусов! А он слушал всё с таким же интересом. Диктор говорил:

«В течение первой половины июля сохранится жаркая, сухая погода. В последующий период циклон с юго-запада, рождённый над Атлантическим океаном, переместится на центральные области. Циклон будет сопровождаться сильными ветрами и ливнями».

Владилен Алексеевич посмотрел на меня. Я встал со скамейки и подошёл.

— Завтрашний ветер, — сказал он с трудом. — Это будет уже твой завтрашний ветер…

— Что он говорит? — громко спросил писатель.

— Завтрашний ветер, — ответил я. — Он говорит, что завтра будет дуть завтрашний ветер.

Писатель ничего не понял и повернулся к штурвалу.

А я понял. Только словами не мог бы складно сказать, что я понял. Я вспомнил и про Марс, и про Луну, и про то, что человек должен жить не меньше двухсот пятидесяти пет. И что я обязательно буду врачом.

Владилен Алексеевич посмотрел мне в глаза и снова улыбнулся. Он увидел, что я его понял.

Мы уже подходили к моим местам. Показался второй остров, а вдалеке пристань, плотина ГЭС.

Первым из знакомых, кого я увидел, была всё та же Наташка Познанская на яхте. Ветра в парусах не было, и она загорала на своей посудине. Ей-то что? Ей и горя было мало!

Как мы причалили, как выводили на берег Владилена Алексеевича, как потом он ещё неделю руководил съёмками из автомашины — про всё это вспоминать не стоит.

Я уж не говорю про тот вечер, когда все они уезжали на аэродром. Владилен Алексеевич попросил, чтоб я обнял его, а я испугался заплакать. Мы стукнулись лбами, и я убежал. Вот и всё.

…Недели через три почтальон дядя Яша подъехал на своём велосипеде к нашему дому и сначала велел мне расписаться в толстой книге, а потом отдал большой пакет.

Там оказалась та самая тетрадь. И чья-то записка.

В записке я прочитал, что Владилен Алексеевич перед смертью очень просил, чтоб тетрадь переслали мне.

Вот она.

Моё начало Счастливые не от богатства, росли мы на пыльных дворах, всесветное красное братство лелея в ребячьих сердцах. Хоть лет нам ещё было мало, но красным клочком кумача грядущее нас обнимало — вихрастых внучат Ильича. Над карканьем толстых торговок, как нашей мечты делегат, всплывал, невесом и неловок, серебряный аэростат. Как будто планеты прообраз, парил он в лучах над землёй, коммуны высокую область олицетворяя собой. Рождалась, откуда — не знаю, горячая вера в груди, что время нас не разделяет, что Ленин у всех впереди! Всадник Эх, едет всадник в шапке со звездой! Шевелит ушами конь гнедой. А всаднику только четырнадцать лет, у всадника только комсомольский билет, да ружьё за плечом, да враги на земле, да родной эскадрон, и Ленин в Кремле. Эх, едет всадник, а завтра — бой! Шевелит ушами конь гнедой. Рядом другие лошади храпят — красные конники качаются в ряд, качаются в ряд, песню поют… Думает всадник думу свою: а как через тридцать — сорок лет будет устроен белый свет? Как там ребята станут жить? За что бороться? И с кем дружить? Песне подпевает всадник молодой. Шевелит ушами конь гнедой. Эх, едет всадник, а завтра — бой! Приход холодов Дождь шумит за окном во дворе. Я смотрю на зелёное дерево. И зелёные струи текут по стеклу. Смотрю я на ржавые мокрые крыши. Красные струи бегут по стеклу. Взглянул я на серое низкое небо — серые струи бегут… С градусника, что привинчен к раме, словно за градусом градус падает капля за каплей… Дикие утки весной Сколько их? Одна. Две. Три. Четыре. Пять и шесть. Вон ещё летит — седьмая! Значит, не убили. Значит, есть поднебесье, облака и эта стая. Удирают утки. В высь летят, крепко ими Север овладел. Сколько на пути озёр! Сколько на пути засад! Сколько раз возьмут их на прицел! Но летят. Меж белых облаков в небе синем семь небыстрых точек… И — не улетают далеко, прилетают сниться каждой ночью. Осень Надену я тулуп романовский, тяжёлый, собаку крикну и уйду в туман лесов осенних, что стоят за школой. А в школе свет горит, бьёт глухо барабан. Раскат лесов безмолвен. За спиною всё глуше барабан. И вот вокруг идёт сосняк то низом, то горою. Среди стволов шагаю сам собою и рядом пёс — четверолапый друг. Тепло холодное туманит даль без цели — давным-давно последний лист упал, зверьё распугано и птицы улетели, а первый снег ещё не выпадал. И холодит виски белёсый свет берёзы, бежит с оглядкой пёс, бежит не торопясь… Заденешь ветку — и тумана слёзы то за ворот летят, то на дорогу в грязь. И странным ликованием покоя, каким-то тайным счастьем обуян, нет, я не знаю, что это такое, — я знаю, что во мне бьёт глухо барабан! И пёс уже за мной бежит неутомимо. И, ветви отводя, спешу вперёд, вперёд, берёзы сквозь туман летят, как клочья дыма. Грохочет барабан! И словно горн поёт! Опушка. Лес… И в небе — самолёт. И жизнь идёт. Земля в полёте. И с ней, летящею, летит тот самолёт на развороте. Отплытие Жизнь моя! Начинайся сначала! Снова моря бьют у причалов. Снова суда готовятся в рейсы. В порт прибегают завидовать рельсы… Качаются мачты и подняты трапы, и ожили флаги в солёных накрапах! И карты развёрнуты у штурманов. И Север влиять на компасы готов. Матросская служба, о пот её сладкий! Не деньги, а дружба в нашем достатке. И жизнь дорожает мгновением каждым. Лишь солью морей утоляем мы жажду! Мальчик с вёслами Я опытный, большой. Я сплю и помню — ко мне в четыре постучится мальчик, наверное, веслом он стукнет тихо по тёмному высокому окну и станет зябко ждать в ночи осенней, пока я не откликнусь… Я откликнусь, зажгу свечу и при неверном свете проверю, всё ли в сумку уложил: вот хлеб, вот нож, вот спички, компас, карта, соль в коробке… Да что я снова всё перебираю?! Ведь вечером всё тщательно сложил и снасти приготовил. Какого ж чёрта я не сплю и помню — ко мне в четыре постучится мальчик… Он встанет раньше, по тропинке мокрой он с вёслами тяжёлыми пройдёт сквозь лес дремучий… Не знает он названия созвездий, играющих над головой, над веткой. И думает, что я их знаю все. Он думает, что я большой и сильный, поймаю с ним больших и сильных рыб. Он хочет знать, зачем река стремится отсюда к морю? И зачем опять дождём и снегом падает обратно? И правду ли сказала бабка Марья, что люди все на свете помирают, а если так — зачем они живут? … Я улыбаюсь в темноте, и малость свою перед вселенной ощущаю, и радуюсь, что горизонт безбрежен, и мальчикам останутся заботы великой капитанской широты. И забываю все свои печали. Я должен быть правдивым и простым. Я вправду должен быть большим и сильным, поймать хотя б одну большую рыбу, уметь шагать в ночном лесу по звёздам, разжечь костёр, шалаш поставить прочный… Стучит весло о раму. Откликаюсь. Зажёг свечу и быстро проверяю: вот хлеб, вот нож, вот спички, компас, карта…