Завтрашний ветер
Шрифт:
Я налил в него воды, пошёл в дом и поставил на электроплитку. Так возни меньше, хоть мать и ругается, когда летом плитку включаю: за электричество платить надо, а дров на реке сколько хочешь наловить можно.
Чайник нагревался медленно.
О чём они там говорят? Рассказывает мать свою жизнь или нет? Длинный сегодня был день, может быть, самый длинный за всю жизнь, а самое интересное я зеваю…
Тут я сообразил, что чайник и без меня закипеть может, вышел из дому, спустился с крыльца и потихоньку прокрался вдоль плетня туда, где сквозь тёмные листья над кручей светилась
Но она совсем не рассказывала свою жизнь! Она плакала и всё повторяла, поправляя платок на голове:
— Теперь до самой смерти надсмехаться будут! До самой смерти!
— Да… — тихо сказал Владилен Алексеевич. — Всё-таки не простая вещь эти деньги-бумажки…
Я сразу понял, о каких деньгах они разговаривают, и насторожился. А мать уже продолжала, всхлипывая:
— Тогда, после фашиста, в сорок шестом ведь разор был и голод, да вы сами знаете, грамотный… Я на железной дороге киркой и ломом работала, шпалы меняли, рельсы, Я ещё совсем девушка была, руки робели тяжёлой работы, да надо было кормиться — ни отца-матери, ни родных…
И тут мать рассказала про то, как она один раз весной стала сажать картошку возле покинутого дома, где жил стрелочник. Когда она копала лопатой, наткнулась на что-то твёрдое. Она думала, что это большой камень, а потом оказалось — железная коробка. Мать её выкопала, сунула под телогрейку, а после зашла в пустой домик и там её раскрыла. И увидала целый денежный клад!
Режиссёр спросил:
— Сколько же всего было денег?
Мать высморкалась и ответила, что было сто бумажек по двадцать пять рублей царскими деньгами.
— В самом деле, обидно, — весело сказал Владилен Алексеевич, — раз в жизни найти такой клад, и весь он уже ничего не стоит!
— Да я это знала! — загорячилась мать. — Знала, что пустые бумажки, да выбросить, глупая, пожалела… И лежали б себе на чердаке! И лежали б! Да вот Валерка — разрази его гром! — опозорил, осрамил на весь свет, люди в глаза смеются…
— Кстати, — перебил её Владилен Алексеевич. — Я всё хочу спросить — у вас что, кроме Саши, есть ещё и второй сын — Валера? А то я что-то путаюсь…
— Какой ещё Саша?! — удивилась мать.
Тут я вспомнил про чайник и неслышными шагами побежал по дорожке в дом. Зачем я себя Александром назвал? Разве он поймёт, почему мне моё имя не нравится?
Глава 9
В запретной зоне
На другое утро я нашего нового жильца не видел, потому что мать разбудила меня даже не в пять часов, как всегда, а в четыре, чтоб не прозевал клёв и успел пораньше продать свежую рыбу.
Наш петух изо всех сил орал возле летней кухни. Теперь стало светать совсем рано.
Когда я проходил мимо веранды за лопатой, чтобы нарыть червей, то заметил, что на тумбочке рядом с кроватью жильца стоят разноцветные пузырьки и коробочки, в которых бывают лекарства.
Там же, на тумбочке, лежала какая-то толстая
тетрадь с авторучкой.Режиссёр ещё спал, чудно свесив руку, будто она у него вывернутая.
Я быстро нарыл червяков за летней кухней, шуганул обнахалившегося петуха, который вздумал склевать их у меня из банки, взял удочки с вёслами и спустился с кручи вниз. Лодка стояла на том же месте, куда я вчера её вытянул.
Я погрузил удочки с вёслами, столкнул лодку в реку, вспрыгнул на корму и перешёл на сиденье.
До чего надоела мне эта рыба!
Сегодня особенно неохота было заниматься и ловлей и торговлей. Я ведь хотел попросить режиссёра, чтоб он и меня хоть разок снял в кино или хотя бы пустил посмотреть, как снимают. А тут возись! Как ни спеши, лови хоть на блесну, хоть на червя, а раньше десяти домой не вернёшься. Даже если в самую запретку поплыть.
Я вставил вёсла в уключины, поднялся во весь рост и поглядел в сторону плотины. Катера рыбоохраны вроде не было видно…
Я опустился на сиденье и погрёб вверх по реке к плотине. Наловлю сразу много рыбы, продам, а матери отдам только половину денег, а другую — завтра, чтоб хоть завтра не ловить.
Сначала, чтоб зря не бороться с течением, я решил наискось пересечь речку, а уж потом подобраться к запретке под прикрытием кустов первого острова.
Только я пересек половину Казака, как, оглянувшись, заметил впереди себя другую лодку.
Кто-то в дырявой соломенной шляпе одной рукой подгребал веслом, другой что-то вылавливал большим подсачком в воде. Ни удочки, ни спиннинга у рыболова видно не было.
Я решил по пути подплыть к лодке, поглядеть, что это он там вылавливает… Я снова взялся за вёсла и тут увидел, что по течению прямо на мою лодку плывёт что-то белое. А чуть левее вода пузырилась, вздрагивала и там тоже что-то белело, пуская круги…
— Эй, ты! Не трожь! Не твоё! — услышал я сиплый голос и только сейчас узнал, что это старик Таточенко.
И тут я понял, что вокруг наших лодок плывёт дохлая и издыхающая рыба, которую порубили и поранили турбины гидроэлектростанции.
Турбины работали ночью, а я ещё никогда так рано не выходил на реку. Теперь понятно, почему у него всегда были в продаже и сазаны, и сомы, и щуки, и другая рыба, и ни один рыбинспектор не мог подловить его на браконьерстве.
Мимо меня несло большого сома, перерубленного почти пополам. Сом ещё извивался, мотая усатой башкой, и от этого по воде шли круги…
Таточенко с плеском подгрёб, с маху опустил подсачек, подвёл под сома, перевалил в лодку и скорей заспешил к другой рыбе, плывшей вверх белым брюхом.
— Так она уже дохлая! — крикнул я ему вслед.
Но старик Таточенко не оглянулся. Он поддел подсачком мёртвого, негнущегося леща, кинул в лодку и поплыл дальше.
Я нарочно громко сплюнул в воду и погрёб своим путём к ивам и ясеням первого острова.
Сказать по правде, мне было немного обидно, что сома подобрал не я. Ведь он был ещё живой… Всякую рыбу ловил, а сом никогда не попадался. Ну и пусть! Всё-таки это не настоящая рыбалка, а старик вроде помойщика, который с крючком и мешком чего-то в мусоре вылавливает.