Завтрашний ветер

никелированную руку с болтающимися расстегнуты-

ми ремешками, причем держал ее как что-то свойское,

дружеское, будто она, эта рука, была живой и теплой.

— Это протез Васюткина... У него что-то не ла-

дится с шарнирами. Заедает. А вообще протез замеча-

тельный,— не замечая ужаса на лице сына, бормотал

Селезнев-старший, углубившись в механизм кожано-

никелированной руки.—Мы так и эдак колдовали вме-

сте с Васюткиным, но не разобрались, что к чему. Можег

быть, чепушинка—какой-нибудь винтик надо рассла-

бить или, наоборот, подкрутить... Хитрая штуковина...

Ленинградские протезисты отказались чинить — от-

давайте, говорят, в Москву, на фабрику-изготовитель—

там или починят, или заменят. В общем, захвати протез

с собой, отнеси на фабрику, квитанцию и адрес я те-

бе дам. Много времени это не займет. А потом дашь

проводнику, он протез в Ленинград доставит, а мне по-

звонишь и сообщишь номер поезда и вагона, я встречу.

Пока Селезнев-старший все это бормотал, перед

Селезневым-младшим проходили чудовищные по

унизительности картины: он сдает в аэропорту свой

красно-синий американский чемодан «Ларк» на

молнии с закодированным замком и что-то лепечет о

ручной клади, заливаясь краской. Держа в руках не-

удобный, задевающий всех вокруг бумажный свер-

ток, перехваченный бечевкой, он идет к контрольно-

му пункту воздушной безопасности, контролерша бес-

церемонно надрывает сверток, и оттуда зловеще вы-

совывается черная перчатка. Изумленно-любопытные

взгляды, хихиканья, шуточки — как все это унизи-

тельно, как это все недостойно его, Игоря Селезнева,

летящего в свое блистательное будущее почему-то с

чьей-то кожано-никелированной рукой. Затем он, по-

тупясь, входит в салон самолета и торопливо затал-

кивает сверток на верхнюю полку, прикрыв его сво-

им светло-кофейным макси-плащом копенгагенского

производства. Но неумолимая стюардесса замечает

его трюк, возвращает ему сверток, ошарашенно уви-

дев сквозь прорванную бумагу все ту же проклятую

черную руку. Он пытается засунуть этот сверток под

сиденье, но не тут-то было. Выхода нет, и ему в тече-

ние всего полета приходится держать сверток, отку-

да так и лезут суставы, шарниры, ремешки под на-

смешливым взглядом загорелой соседки, высокомерно

поставившей у своих обтянутых кремовой ослепи-

тельной юбкой колен сумку «Адидас» с торчащими

оттуда двумя ракетками «Шлезингер». И это вместо

того, чтобы небрежно поболтать с ней о Крис Эверт,

о Борке, о преимуществах удара двумя руками у

сетки, а заодно взять телефон, договорившись о том,

как бы обновить желто-фосфорные мячи «Данлоп»,

ждущие своего звездного часа в серебристом жестя-

ном цилиндре, летящем в Москву на дне его чемо-

дана «Ларк». Протез Васюткина, как пограничный

столА отделил его, Игоря Селезнева, от мелодичного

звона теннисных мячей, от запаха духов «Мицуко»,

веющего слева... А потом Игорь Селезнев представил

свой визит на фабрику-изготовитель, стояние в оче-

реди вместе с инвалидами, пахнущими пивом и коп-

ченым лещом, жалкое разворачивание протеза, сова-

ние квитанции наглой приемщице со стекляшками под

рубин в мясистых мочках, упрашивание проводника

«Красной стрелы» передать этот сверток в Ленинграде...

— Я не понимаю, какая связь между мной и про-

тезом Васюткина? — передернулся Селезнев-млад-

ший.— Почему я должен всем этим заниматься?

— Какая связь?—медленно переспросил Селез-

нев-старший.— Да хотя бы такая, что без таких, как

Васюткин, тебя бы не было. Не было бы ни твоей

золотой медали, ни твоего английского, ни твоего тен-

ниса... Я знал, что откажешься. Но все-таки тайком

надеялся. Не получилось... Это не проблема отцов-

детей, как ты говоришь. Дело не в поколениях... У те-

бя другое классовое самосознание.

— Ветхие категории... Ну и к какому же классу

я принадлежу, по-твоему? — усмехнулся Селезнев-

младший.

— К самому отвратительному — к классу карье-

ристов.

— Но ты же сам сделал карьеру по сравнению,

скажем, с Васюткиным,— усмехнулся Селезнев-млад-

ший.

— Я сделал не карьеру, а жизнь. Но не для себя,

а для других...— ожесточенно отрубил Селезнев-стар-

ший.

— Ну, для себя немножко тоже... — съязвил Се-

лезнев-младший.

— Плохо я ее сделал для себя... Плохо... И для

других не так, как бы мне хотелось... — вдруг сгор-

бился Селезнев-старший, почувствовав неимоверную

усталость, накопившуюся за столькие годы от бес-

конечных недосыпов, нахлобучек, собраний, телефон-

ных звонков. За его плечами выросли тени, которые

всегда жили внутри него и временами выходили из-

нутри и неотвратимо обступали: комсомолки первых

пятилеток в красных косынках и с мопровскими знач-

ками и он, юный комсорг, требующий исключения од-

ной из них за недостойный пролетарских рук мани-

кюр; Киров, выступающий перед молодыми рабочими

Ленинграда и неожиданно обратившийся с вопро-

сом к нему с трибуны, неизвестно почему выбрав

глазами в зале именно его: «А вот вы, товарищ, как

вы считаете, что важнее — культура или социализм?»

Комсорг Селезнев, вспотев от волнения, решительно

выкрикнул. «Социализм, товарищ Киров». А Киров