«Зайцем» на Парнас

Вот что значит понравиться маститому критику: выдвигает.

Предстоящая встреча со знаменитым писателем здорово меня взвинтила. Я очень жалел, что еще не получил гонорар и не могу явиться к нему в достойном виде. Хорошо бы в макинтоше, в серой лохматой кепке, какую я видел на одном моднике, с дымящейся сигарой во рту — а-ля черт побери! Не мешало бы еще золотые часишки на руку. Чтобы Углонов сразу увидел — из молодых, да ранний. Вдруг глянет на мой костюмишко и примет за какую-нибудь бездарность? Хоть бы рубаху купить новую.

Редактирование «Карапета» требовало моего присутствия в Москве. Не ездить же всякий раз из деревни за сто двадцать километров? На одних билетах прогоришь. Да и вообще подающему надежды таланту нельзя закапываться в глуши. Беседы с такими, как я сам, молодыми писателями, литературные вечера в ФОСПе, творческие дискуссии известных мастеров слова заставляли меня по-новому смотреть на искусство. И, посоветовавшись с женой (она верила в мою даровитость и никогда не перечила), я решил на время сменить тишину Колоцкого монастыря на толкотню и гул столицы.

Ночевать по общежитиям у друзей удавалось не всегда: там и без меня находились бездомные любители чужих коек. И я по дешевке, за тридцатку в месяц, снял угол у новых родственников старшей сестры Лиды. Лида вышла замуж за москвича-монтера и с новорожденной дочкой жила у свекрови в Малом Гнездниковском переулке, недалеко от Тверского бульвара и «Советской литературы».

«И до издательства рукой подать», — думал я, весьма довольный, что так устроился.

Квартира была подвальная, с двумя небольшими зеленоватыми окошками, выходившими во двор. Лишь верхние стекла окошек поднимались над землей; в пасмурную погоду в комнате и днем горело электричество.

«Угол» мой состоял из продавленного дивана с жирной протертой обивкой и выпирающими пружинами. Ложась спать, я клал в изголовье ботинок. Иногда ночью по мне пробегали крысы, я вскакивал, как очумелый, и ботинком запускал им вслед.

Чуть свет меня будил плач трехмесячной племянницы, резкое шипение примусов за дверью в кухне, едкий щекочущий пар с запахом щелочи, мыла, грязного белья, крикливые женские голоса. Свекровь Лиды подрабатывала стиркой, и это было предметом ее ежедневных стычек с соседками по коммунальной квартире.

Я вставал, бежал в уборную умываться.

Сестра старалась подсунуть мне вчерашнюю картофельную котлету. Дородная свекровь хмурилась. Я знал, что Лиде живется не сладко, отказывался и уходил «завтракать в молочную». Купив в булочной по карточке хлеб, я бродил глухими переулками, отщипывая по кусочку, незаметно бросая в рот. Конечно, в таких прогулках было некоторое преимущество: я имел время обдумывать замечания редакторши по «Карапету», сюжеты будущих рассказов. Зато это лишало меня горячего чая и работы в утренние часы.

Вернувшись в полуподвал, я поспешно садился на «свой» продавленный диван, раскладывал на углу стола рукописи, ставил чернильницу-непроливашку и начинал упорно скрипеть пером.

Меня всегда мучили десятки неразрешимых вопросов. Как строить сюжет нового рассказа? Какой писать фразой? Длинной, сложной, как у Гоголя, у Льва Толстого, или короткой, рубленой, «по-современному»? Часто ли «вставлять» природу, которую я очень любил? Мне казалось, что в правильном разрешении этих вопросов и заключен весь секрет искусства. Выработать свой оригинальный стиль — вот главное. Читатель должен по одной фразе угадать: «А! Это рука Виктора Авдеева! Здорово!» Что бы тут придумать позаковыристей, чего еще ни у кого не было? Надо же: классики порасхватали все стили!

С каждым годом я все больше понимал, как сложна, многообразна литература. Каждый писатель имел не только свой неповторимый слог (что меня больше всего интересовало), но и свой взгляд на жизнь, свой круг тем, излюбленных героев. Разве можно сравнить Вальтера Скотта с Бальзаком, которого я недавно запоем начал читать? Тургенева с Лесковым? Кто из них талантливее? У кого выше приемы мастерства? Узнать бы от какого-нибудь знатока. Может, спросить Натана Левика? Вот, оказывается, как все запутано! А я-то раньше считал — только умакни перо в чернильницу и сочиняй. Знай я о таких сложностях в харьковской ночлежке, осмелился ли бы мечтать о судьбе писателя?

Одурев от «мук творчества», от плача племянницы, шума примусов за дверью, от бившего в нос щелочного пара, я делал перерыв и, в виде отдыха, разрешал себе часок почитать. Книги я брал в библиотеке. Я ревниво сравнивал всякий нашумевший роман со своим «Карапетом», вскакивал с занывшего пружинами дивана, возбужденно бегал по тесной комнатке, ерошил кудри. Талантливо сделано! Откуда у автора столько наблюдений? Что такое? Куда ни глянешь — самородки, как легко среди них затеряться. И все-таки… «Карапет» мой не хуже. В чем-то даже самобытней, одна тема чего стоит! Скорее бы вышла книжка — вся Москва, да что Москва, вся Россия узнает, какой писатель живет на Малом Гнездниковском и зачастую не имеет денег на обед!

Зарабатывать на жизнь я действительно не умел. Надо было писать очерки о героях стройки, о качественной пахоте трактористов, о высоких надоях доярок, а они у меня не получались. «Вы не можете приподнять тему», — говорили мне в редакциях журнальчиков, газет и возвращали очерки. Где же и как заработать деньжонок на хлеб насущный? Я слышал, что писателям в издательствах дают на рецензирование рукописи. Но кто мне их даст? Для этого необходимо иметь литературное имя, а я почему-то известностью пользовался лишь в своем дворе. Соседи рассматривали меня с неизменным любопытством, а молоденькая ткачиха с Трехгорки раз сказала громким шепотом: «Писатель. Говорят, анекдо-отов знает!»

Вся надежда была на повесть. Редактирование шло с большим скрипом. В назначенный час сойдясь с Болотиной в «Советской литературе», мы отыскивали свободный стол, а то даже садились у подоконника. Правку вели по каждой части в отдельности: по первой, второй, вплоть до последней. Как я узнал потом, так редакторы поступают лишь с теми авторами, в возможность самостоятельной работы которых мало верят.

Еще как только Болотина открывала мою вахлатую папку с рукописью, я багровел, будто во мне зажигали электрическую лампочку. В глаза били бесчисленные подчеркивания, вопросительные знаки на полях буквально всех страниц.

«Опять в дым расковыряла, — мысленно шептал я, слабея от волнения, напрасно стараясь сохранить учтивый вид. — Да она, сучка, совсем угробит «Карапета». Самые лучшие места выбрасывает».

Мое состояние не могло ускользнуть от зорких глаз Болотиной, сквозь пудру на ее лбу и подбородке пробивались красные пятна, она с нервным оживлением говорила:

— Вас смущают вопросительные знаки и подчеркивания? Сейчас мы в них разберемся, и вы сами убедитесь, что здесь нет ни одного напрасного… ни одной напрасной придирки. Вы должны знать, Виктор Федорович, что редактирование без правки никогда не проходит. Мы делаем стилистические замечания даже таким мастерам, как Пришвин, Борис Пильняк, Артем Веселый… а вы ведь еще совсем молодой писатель. Насколько мне известно, у вас нет систематического образования? Институт вы не кончали? Ну вот. Мы просто обязаны вам помочь.