Зайцемобиль
Шрифт:
Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал:
– Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо.
Может, лучше бы Сонкину промолчать...
– Ишь вы какие!
– сказал Тимофеич.
– Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел -
– Нет, нашего!
– вдруг крикнула Светка.
– Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть.
– Мне веселей не надо!
– отрезал Тимофеич.
– Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь...
– Позвольте мне сказать слово!..
Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил.
– Вы видите, я старый, седой человек, - сказал он, и действительно все это видели.
– В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает.
– Ты нас Сикейросом не пугай!
– сказал Тимофеич.
– Мы сами понимаем, что к чему...
– По-моему, - продолжал Аркадий Михайлович, - даже неплохо нарисовано.
– Зря ты становишься на их защиту, - напирал Тимофеич.
– Верно я говорю?
Это он обратился к управдому.
Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич - вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся.
– Еще надо проверить, где они краски взяли, - твердил Тимофеич. Может, на стройке украли, а, Сикейросы?
– Ну, я вам советую не забываться!
– возмутился художник.
– Это клевета!
– В школу мы все-таки письмецо состряпаем, - продолжал, не слушая его, Тимофеич.
– Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии.
Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать.
Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному.
– Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный!
– крикнул Сонкин, догнав Усова.
– Не, не надо!
– решил Усов.
– Скажешь - доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется...
На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту.
– Ты зачем явился, Соня?
– спросила Светка.
– Вот и тебе попало...
– Ехал бы ты к своему бегемоту, - сказал Усов.
Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки.
– Тебе-то что!
– Усов повернулся к Светке.
– Уедешь, будешь гулять в другом дворе. А нам тут за стеной до самой смерти жить...
Он не сказал "мне", а сказал "нам". Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему.
Глаза у Светки стали печальными.
– Мальчишки, мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко.
– Так не бывает, - сказал Сонкин.
– А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. Теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать - человек. И класс жалко. Даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать?
Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном.
– У меня такое чувство, - бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, - будто я уже перешел...
Но его услышали.
– Куда перешел?
– не понял Сонкин.
– А туда... во взрослые...
– Ну и что?
– То, что лучше бы я оставался маленьким.
– Да не расстраивайся, чего там!
– утешила Светка.
– Взрослые тоже люди, хотя не все. Глядите, мальчишки, какие мы хорошие вещи нарисовали!
На бывшей грязной, пятнистой стене по синим с белой пеной волнам метался парусник. Над ним висело рыжее солнце, на которое наползала черная туча.
1971, Москва