Зайка

На наш, сказала она тогда.

Винокислятина щиплет меня за язык. Я слушаю, как жирдяй-извращуга за стенкой хохочет над ситкомом вразнобой с закадровым смехом аудитории. Интересно, как такой здоровяк умудряется жить в тесной комнатушке с низким потолком. Если судить по резиновым сапогам, которые он бросает у двери, то этот тип размером с тюленя. А в квартире надо мной живет какой-то оперный певец и без конца репетирует арии из дешевой оперетки. Звучит так, будто там обитает ошалевшая гага. Шторы я не открываю с того самого момента, как раздвинула их однажды утром и увидела мужика, сидящего на пожарной лестнице. Он терпеливо ждал, когда я открою окно, после чего поднялся и распахнул пальто, показав мне свое хозяйство, вымазанное блестками. Он вечно разгуливает голышом, даже вечером, несмотря на холод. После того, как я увидела, как он пялится на меня, сжимая в руке член и обдавая дыханием мое окно с той стороны, никогда не открываю шторы больше чем на пару секунд. Правда теперь, стоит их открыть, я вижу на подоконнике кролика – он сидит там, как приклеенный, и никуда не уходит. Да еще и пялится на меня.

Покончив с вином, я предпринимаю попытку хоть что-нибудь написать. Мне нужно. Я должна что-то писать. Я поступила сюда ради этого, в конце-то концов. Открываю блокнот. Там пусто, если не считать криво нарисованного глаза, нескольких абстрактных завихрений и сто раз обведенных слов «Не знаю, не знаю, не знаю» в окружении вялых цветов.

Как же мне хочется вернуться в свой первый писательский кабинет – приемную в парикмахерской, где работала моя мама, когда я была совсем маленькой. Я часто сидела там, на продавленном диванчике, между пыльной нэцкэ Будды и вазой с искусственными цветами, под фотографиями женщин с немыслимыми укладками, и с лихорадочным упоением писала рассказы. Клиенты, сидевшие в креслах по бокам и напротив делали вид, что читают журналы, а сами искоса поглядывали на меня, странную долговязую девчонку в растянутой футболке с рисунком болотной твари, писавшую что-то в блокнот с русалками, бросавшую на них взгляды из-под длинной челки, которую я хищно обороняла от маминых ножниц. Мне всегда было страшно, что этими ножницами она ненароком выколет мне глаз.

Че ты там пишешь? иногда спрашивали они.

Да, пишу статью про твои трусы, думала я в ответ.

Не обращайте внимания, увещевала их матушка, провожая к креслам или к мойке, куда они усаживались, откидывая головы и закрывая глаза. Я наблюдала за тем, как они сидят во вращающихся креслах, закутанные в пеньюары по самую шею, и смотрят на свое отражение с таким видом, словно впервые видят собственные лица. Они что-то говорили – обращаясь к моей маме или собственным отражениям, – но я никогда не могла понять что. Я видела, как они произносят какие-то слова, но ничего не слышала за гулом фенов и грохотом песен группы Heart из колонок. Хотя и отчаянно пыталась прочитать по губам:

Я – человек-ящерица.

Вечером у меня туса с инопланетянами, поэтому мне нужна во-от такая прическа.

Мой любовник – белочка из нашего парка. Ради него я и хочу покраситься в рыжий.

Сегодня вечером я планирую прыгнуть с водопада головой вперед и хочу, чтобы наращенные волосы красиво развивались за спиной.

Мама обычно кивала или смеялась, брала со столика кисточку, или ножницы, или бритву, или утюжок, и подносила к склоненным набок головам, усыпанным заколками. Заворачивала крашеные пряди в фольгу, а потом отправляла клиенток сидеть под штуками, которые казались мне похожими на печки для запекания мозгов. А те послушно сидели и запекались. Листали журналы.

Иногда, бывало, мама провожала клиентов не к вертящимся креслам, а уводила по коридору в маленькую, тускло освещенную процедурную. Эта запертая дверь и звуки, исходящие из-за нее наружу, породили мои первые рассказы-ужастики. Иногда я слышала лающие крики и ругань. Иногда – нервный смех. Тихие вскрики, больше похожие на вздохи. И другие нечленораздельные звуки, которые я не понимала, но которые пугали и интриговали меня. В детстве я была уверена, что, когда дверь, наконец, откроется, клиент выйдет оттуда с обожженным лицом, врезанными в щеки жабрами и прикрученными к голове рогами. Но они выходили как ни в чем не бывало, и никаких особых перемен в них заметно не было, если не считать легкого румянца.

Загадочная Восковая Комната. Мама никогда не рассказывала, что же там творится на самом деле, а я никогда не спрашивала.

Но все те лихорадочные рассказы, что я писала на диванчике в парикмахерской, были лишь жалкой пародией на триллеры и ужастики в мягкой обложке, которые моя мама жадно поглощала в перерывах между работой и которые я по вечерам потихоньку таскала к себе в комнату. Все мои персонажи были срисованы с ее клиентов, моих одноклассников и учителей, которые меня бесили.

Дай посмотреть, говорила мама, заметив, как я пишу что-то по вечерам.

Я еще не закончила, бессовестно врала я.

Это ваша дочь отправила на конкурс сочинений. Должен признаться, мы очень обеспокоены содержанием, не говоря уже о том, что это и сочинением-то не назовешь, однажды сообщил моей матери один из моих учителей.

Ох, да ради бога, отмахнулась от него мама. Саманта боится собственной тени. У нее просто очень живое воображение. Впрочем, как и у всех детей, разве нет?

Но я все равно видела, что она переживает. Ее беспокоило то, что я смотрю на мир сквозь искаженную призму своей жутковатой фантазии. Что я лгу напропалую в ответ на простые вопросы в духе «Как дела в школе?», вместо того чтобы просто рассказать о том, как безумно скучно прошел мой день. Что я прячусь в свою комнату или забираюсь на дерево, растущее на заднем дворе нашего жилого комплекса, прихватив с собой блокнот.

– Чем ты там занимаешься? – спрашивала мама в щель между дверью и стеной таким тоном, словно я не в одной из комнат сидела, а находилась где-то очень далеко, в другом, недосягаемом мире, куда сбежала из родного дома.

К сожалению, «парикмахерские» рассказы у меня не сохранились. Их все поглотили воды водопада после того, как мамы не стало. Ну или мне просто хочется думать, что это так. Те годы творчества были самыми плодовитыми и продуктивными на моей памяти. Пусть после я всегда что-то писала, но уже не мечтала сбежать в какой-нибудь другой, выдуманный мир, как тогда, когда не представляла себе, как можно жить в реальном мире и не стремиться всей душой в какой-нибудь другой.

Пока не приехала сюда.

– Иногда полезно сделать перерыв, – сказал Лев в прошлом январе, заваривая чай. – Сосредоточиться на чем-то другом. Почитать, навестить чужие выдуманные миры. Возможно, это период окукливания, который нужен, чтобы ты смогла вырасти. Развиться. Просто доверься ему, Саманта. Прояви терпение.

Мы беседовали у него в кабинете – он хотел обсудить, почему я в последнее время ничего не пишу. Тогда от нашей с ним дружбы уже почти ничего не осталось. Иногда мы встречались, но всего раз в две недели или и того реже, и только в его кабинете, в рабочее время, и только с открытой дверью. Я никогда не спрашивала, почему он перестал присылать мне песни посреди ночи и не звал выпить виски в баре посреди дня. А он сам никогда не объяснял.

– Так что в этом нет твоей вины, – сказал он под конец и одарил меня скупой натянутой улыбкой.

– Я не понимаю, что произошло, – проговорила я. Мне было больно на него смотреть, потому что он стоял спиной к окну, залитому солнечным светом. – В смысле, не понимаю, что со мной произошло. Раньше я все время что-то писала. А теперь…

– У творчества тоже есть приливы и отливы, – произнес он и бросил многозначительный взгляд на часы.

И в тот миг я подумала, что сошла с ума. Будто я все выдумала. И не было ничего, ни тепла, ни симпатии.