Зажгите костры в океане

Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.

Где ты, Лукулл?

Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед - когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.

– Озеро!
– сказал кто-то. Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюель! Протяжно кричали кулики.

...Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые наконец на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту. С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода. Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.

– Ну где ты, Лукулл?
– ликующим голосом начал Мишка.
– Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам. Мы покажем тебе, как едят настоящие люди. Хо-хо!
– Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.

Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе продвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.

Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза, озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы. Сбились в суматошную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра. дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.

– В чем положительная сущность христианства?
– с философским глубокомыслием спросил Мишка.

– В том, что был выдуман пост, - ответил я.

– Я в бога не верю, - быстро сказал пират Гришка. Он не знал, что был уже вторым по счету безбожником на берегу озера Асонг-Кюель.

Человек не верит в бога

Это было в далекое время "экзотической Арктики". Человек прокладывал ленту маршрута на белом листке карты. То был странный человек.

Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. "Бал цветов" в Ницце, "бал бриллиантов" в Париже. Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.

– Прогресс!
– восклицали ораторы. Блестели пенсне.
– Прогресс!

Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.

"Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории". Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.

Ученый богослов попал на Чукотку. Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.

Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он, как палеонтолог, искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: "Бога нет. Я это знаю". Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была непростая история, в Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж золотой лихорадки уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюель. Он не дал ему классического имени Надежды или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.

Человек не вернулся в Петербург, он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитание по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.

Обо всем этом мы узнали совершенно случайно, из крохотной детской книжки, выпущенной издательством "Красный рабочий" в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождение якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.

– Сволочь был каюр, - резюмировал Валька.

– Стоило такого кругаля из-за бога давать, - сплюнул Гришка.

– Раньше людям было гораздо труднее разобраться,- назидательство заметил Виктор.

– Сволочь был каюр, - повторил Валька.

Драмы

Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи, как бежит от цепей невольник. Хоть посылай за ним свору свирепых плантаторов с собаками.

Утром Виктор нашел в палатке записку: "Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Григорий".

Мишка возится в палатке с продуктами.

– Продукты он взял?
– спрашивает Виктор.

– Дней на пять, - глухо доносится из-за парусины. Плоскость делится на триста шестьдесят градусов. По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где-то сейчас одинокий человек, неизвестно куда, неизвестно отчего.

А если он не выйдет к людям? А если закрутит тундра одинокого человека? Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый лепидолит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до лепидолита. Гришка, Гришка! Разве нельзя было уйти открыто? Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.

Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Накрапывает дождик. Надо решать.

– В конце концов, я не нанимал его через отдел кадров, - говорит Виктор.

А если тундра закружит человека...

– В конце концов, я геолог, я не воспитатель рвачей.

Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.

– Расходимся по маршрутам!
– приказывает Виктор.

Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв. Хорошо!

Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходят Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка. Виктора нет.