Здесь никто не правит

Молодая молодого со службы не дождалась - сошлась с молчаливым человеком, которого звали так же, как молодого.

Потом молодой вернулся, выучился на электрика, обнимал когтями мертвые дерева опор, карабкался к проводам. Висел над дорогами, свистел песни, ветер всвистывал в проводах, монтерские "кошки" железно вгрызались в дерево, вылущивая щепочки,- не веря людскому существованию, электрик будто бы ладил гнездо на столбе, как аист...

Его и убило на столбе. Трясло, он кричал, внизу бегали люди и не знали, что делать.

Молодая, теперь чужая жена, выскочила за ворота, когда провозили мимо. Упала в откос канавы... потом пошла к машине, выставив перед собой ладони в зеленой зацветшей воде. А сверху махала мать убитого, чтоб не подпускали, и тогда молодая поползла на коленях, и люди расступились. Кто-то подсадил ее, чтоб глянула на своего молодого,- и мать потянула ее к себе, умирая от слез на груди бывшей невестки, кричала, кричала...

Потом я встретил его мать на похоронах другого человека. Она ходила всех провожать.

– Не верю, что его нет.- Она светло посмотрела снизу.- Нет... Я не поверю.

Духовые сделали перерыв, железно заклекотали клавиши, когда музыканты цедили капли из захлебнувшихся труб.

– Не верю, что Мити нет... Нет!
– Она отошла от меня и нагнулась за горстью песка.- Он здесь, он здесь, как и раньше, он зависает над дорогами, как не знающий устали охотник-кобчик.

Корыстно веруя в историю про казачьего генерала, зеваки крадут ее у меня. И мое вранье в отместку кинет каждому из них в сон дикоглазого коня-дончака, готового стоять под любой стрельбой, но неподвластного сну,- и пусть, просыпаясь, в страхе каждый подумает, что чужой конь вынесет и спасет. Будто бы у каждого дед дослуживался до корпусного и каждый своим предком был с детства обучен рубке и тайному знаку: клинок - сверху к гриве, потом отмах в одну сторону, потом - в другую.

Рассыпаться лавой! И ма-арш!

Атаман вынес перед собой руку, шел и не опускал, чтоб тяжестью налилась вправо-влево качнул клинок и бросил к невидимой гриве.

Рассыпаться лавой! Ма-арш!

– Господа офицеры!
– через час вскидывал друзей из-за стола.- Самое страшное в жизни - это неверие. Пятый кубанский кавалерийский казачий корпус... Дед! Расскажу семейное предание, господа. Прабабушка моя отдыхала возле Ливадии. Семнадцать лет ей, невеста. По горной дороге, на смирной лошадке, навстречу авто - а нельзя ль по морю, шофэр, а на луну? Красотка, лошадь так звали, Красотка в испуг! Рядом обрыв... Тогда из авто вышел, внимания прошу! Красотку - под уздцы и провел мимо авто. Государь-император!

И - прошу встать!
– в автомобиле вся семья царская. Царевны смеялись чему-то, потом перестали... а то бабушка б на свой счет. А вы говорить смеете! Я деда в обиду не дам. Генерал-майор Семенов! Есаул Григорьев, вам хватит, пить хватит... откуда у еврея эта прыть... цитирую вашу собственную строку. Так значит... недоверие атаману?

Так вы полагаете, что казаки перевелись? Да я казака по взгляду узнаю, казачку - по стати... Так ты говоришь, что я Дон не видал, перед собором в Новочеркасске не плакал, не знаю, как стремянную пьют, как казачку милуют? встал атаман.- Какой я станицы рожак? Не твое мещанское дело!

Ормузд живет в вечном свете, Ариман - во тьме, Ормузд строит, Ариман обжигает землю кометами.

И стаканом тонкого стекла с маху бьет атаман по столу, руку вверх подымает, и стёкла, впившиеся в ладонь, в свете люстры дрожат.

– Эх да не люблю я вас, господа! Крови боитесь и к крови тянетесь. Про кровь книжки... про смерть - монографии, а что про Россию? Закордон книжками тешите, а почему... почему автора нет ни в строю, ни тут за столом? Какая такая французская смерть автора? Кого он там опять курирует, курва?

Официантка за скатерть замаранную требует платы сполна. Много вас тут таких, мышиных жеребчиков... нитчеанцев-гумункулусов!

– Господа офицеры!
– Атаман тихо и доверительно говорит и руку сжимает с капающей из кулака кровцой.- Кто смеет не верить? Кто неверием пойман, про смерть тут курлыкает? Вранье, что нет истин, не отданных смеху. Дорога к смерти! Степной поход... На Дон!

И по Невскому - мимо коней на мосту, мимо дворцов, где на барельефах кони, на гербах земные и небесные всадники, мимо полуночного окна, за которым с утра редко тверезый войсковой старшина императорского конвоя в безденежье рождает "Смерть танатолога", мимо манежа для выездки неуков-универсантов - Публичной библиотеки, мимо домов, где походным порядком давным-давно не проходили сотни.

По Невскому - через мост, снова вернуться, чтоб заглянуть в серо-синий подвал, и снова на мост, где кони. Рука... в крови, белая майская пара - в крови, ладонь порезанная болит, ни слез не вытереть, ни клинка не сжать.

Вода в Фонтанке мертво течет. На мосту склонюсь - вдруг донская прихлынет, унесет и боль, и печаль, и ненужность мою.

Не для меня Нева течет,

Не для меня Фонтанка плещет.

И когда невмоготу станет над пролетом, рыкну своей изготовленной к броску сотне: "Марш-марш! Дели-ись!" - Меж двух избегнувших гибели рукавов пропустить без урона чужие слова и толки.

И через минуту оба живых рукава в неукротимой стремнине слить.

Руби-и?

А на другой вечер сквозь смех: "Простите, господа, нервы! Сиреневое бланманже?
– не знаю. Я светский человек, господа. А вы, текстоед, хорунжий... текстовед, простите, просто зануда. Логик, уж сказано, не может быть сыном степей".

Приснилось, привиделось, вычиталось... откуда?

С чем рифмуется "бланманже"? Рифмуется... рифмуется с "пьян уже"! Простите, господа, каламбур. Ничего больше не знаю. Штаб - опустел, в канцелярье - бардак. Эпиграф - номад... не мой и не обо мне. И смеяться я не люблю. Я люблю радоваться! Ничего больше не знаю. Я вольно отпустил коня странствовать... То скачет, то оступается, то вплавь спасаемся через поток.

Прошу наполнить!

И отправимся странствовать на моем верном. Покуда не упадем!