Здесь птицы не поют

До двери было всего-то метра три, сквозь дыры в ней пробивался свет, заметно было, как она начинает трястись после каждого удара снаружи. Рогозин смотрел на нее и ясно себе представлял, как срывается она с петель, как падает на лестницу, и в бомбоубежище входит… нечто. Каким оно должно быть и почему это не человек, Рогозин не смог бы объяснить никому, но сам был уже совершенно уверен, что снаружи бесится не неудачливый приятель, а какая-то нечистая сила.

Он боялся сдвинуться с места, очень не хотел быть услышанным. Стоял в одной позе и осмелился только на засовывание руки в тот карман, где хранил заговоренный обрывок тряпки с подола беременной якутки.

Наверное, так просто совпало, но едва он коснулся этой тряпки, как все прекратилось.

Больше никто не стучал в хлипкую дверь, словно рассеявшееся наваждение исчез этот громкий звон в ушах, установилась привычная тишина. Говорят, человек не способен слышать свое сердцебиение, но в ту минуту Виктору казалось, что сердце гулко бубнит что-то частое, грозясь вот — вот выскочить из груди. Рогозин широко открыл рот и зачем-то попытался несколько раз вдохнуть — выдохнуть. К его собственному удивлению это помогло, сердце успокоилось. Рогозин замер, ожидая услышать звук удаляющихся шагов, но ничего не разобрал. Тихонько подвывал ветер, вроде бы шелестела трава… и ничего больше.

Сколько простоял он у выхода, обливаясь холодным потом и одновременно радуясь, что вовремя вспомнил об условленном сигнале, Рогозин не представлял. Он на мгновение закрыл глаза, которые кажется, сильно пересохли, и ровно задышал, успокаиваясь. Окончательно очнулся он сидя на корточках, опершись спиной на стену, с зажатой в ладони тряпицей, мокрой от пота. Кажется, переволновавшись, он вытирал ею лоб.

Очень хотелось выглянуть наружу, посмотреть, кто там колотился в дверь, но ни сил ни смелости на это не хватило. Осторожно, боясь неловко наступить на ступеньку и вызвать этим малейший шорох, Рогозин спустился к первой шлюзовой двери и лишь за поворотом почувствовал себя чуть — чуть получше.

Чем ниже он оказывался, тем более странными ему начинали казаться собственные страхи перед неизвестно чем, а к концу спуска Рогозин уже обрел полную уверенность, что стал жертвой наваждения непонятной природы.

— Что там? — спросил Моня. — Где узкоглазый?

— Это не он, — ответил Рогозин, пристраиваясь на своем месте. — Сколько времени еще у него осталось?

— Сорок шесть минут.

— Подождем еще, — вздохнул Рогозин.

Целую минуту Моня осмысливал ситуацию, потом опять спросил:

— Так кто тогда в дверь стучал?

Виктору очень не хотелось рассказывать о пережитом, не хотелось признаваться в необыкновенной слабости.

— Не знаю. Я не стал открывать, когда понял, что это не Юрик.

— А кто?

— Ты задрал, Моня!! — неожиданно даже для самого себя неосторожно заорал Рогозин. — Убью тебя, гнида! Заткнись и… просто заткнись, ладно?

Наверное, Моня сообразил, что спутник слегка не в себе. Он шумно высморкался куда-то в темноту, потом виновато сказал, переводя тему разговора:

— Ладно, Вить, я все понял. Смотри, какую штуку покажу. Ты пока наверх ходил, я здесь журнальчик-то глянул краем глаза.

— Какой журнальчик? — уже почти спокойно спросил Рогозин.

— Ну этот, который перед лифтом нашли. Забыл что ли?

— Нет, помню. И что?

— Никакой это не журнал посещений.

— А что?

— А глянь сам?

— Где он?

— Да вот.

Рогозин включил фонарик и увидел, как Моня протягивает ему пыльную книгу, слегка распухшую от вобранной влаги, с торчащими в стороны страницами.

На первой же странице красовалось отлично прорисованное изображение того амулета, которыми был украшен рюкзак Юрика.

Следующие несколько страниц слиплись, и Рогозин даже не стал их разделять, перелистнув все сразу. И тотчас увидел пентаграмму — точно такую, в круге и с непонятными значками, которую голливудские деятели считали своим долгом нарисовать в каждом втором мистическом ужастике. Под рисунком имелся текст, из которого Рогозин ничего не понял, потому что не нашел в нем ни единого слова на русском. Буквы были латинскими, но язык, на котором был написан текст, Рогозину был неизвестен. А Виктор насмотрелся на разные тексты, когда летом подрабатывал торговлей путеводителями по Санкт — Петербургу: от португальского до венгерского и норвежского. В том тексте, что он видел перед собой, не было ничего знакомого.

— Латынь, что ли? — спросил он себя, но не увидел и известных каждому человеку латинских окончаний вроде «is».

— Это якутский, — неожиданно объяснил Моня. — Будь спок, я их мову на раз просекаю.

— На латинице?

— А чего ж нет?

— И чего здесь написано?

— Да кто ж знает? Я тебе говорю, что определить язык могу. Говорить-то нет. Разве что «есть хочу», «здрасьте», да «не ссы!». Но здесь этих слов нет.

— Понятно.

Рогозин перевернул следующие несколько страниц и журнал едва не вывалился у него из рук! На весь разворот была изображена та самая безобразная тварь, которую он уже видел на скале.

— Твою мать! — вырвалось у него помимо желания.

— Забавная рожа, ага? — Моне, кажется, она нравилась. — Посмотри, что вокруг нее написано?

В надписи вокруг изображения монстра Рогозин к своему удивлению опознал-таки латынь. «Patris Domini» и все такое… Непонятно только было, что делает «Отче наш» в компании столь отвратительной твари?

— Молитва, что ли? — влез неугомонный Моня.

— Похоже на то, — согласился Рогозин и перевернул страницу.

Здесь был помещен комикс. Может быть, у человека, нарисовавшего эти шесть картинок, было другое определение для своего труда, но Рогозин с детства был знаком с такого рода картинками и всегда называл их комиксами. Короткая графическая новелла. Иногда с буквами, но часто и без них. В имеющемся ни единой буквы не нашлось. На первой картинке был изображен монстр с предыдущей страницы, достаточно схематично, но узнаваемо. На второй картинке он поедал человека. Точно как на скале: разрывал пополам и сжирал одну половину, отбрасывая вторую в сторону. На третьей с монстром происходила какая-то метаморфоза: он терял лишние лапы, приобретал антропоморфные черты, но все еще оставался узнаваемым. На четвертой вместо страшилища над половинкой человека стоял уже обычный человек. На пятой таких человечков было уже несколько, а на шестой было нарисовано ночное небо с ковшом Большой Медведицы посередине.

— Понял чего-нибудь? — спросил Рогозин.

— Вообще, — непонятно сказал Моня. — Ты дальше посмотри.

А дальше шли какие-то совсем непонятные таблицы, усеянные столбиками цифр, каких-то незнакомых значков и множеством схем.

— Кодекс Войнича какой-то, — прокомментировал писанину Виктор.

— Чего?

— Не грузись. Я говорю — не понять ничего. Эту штуку нужно наружу вытащить и посмотреть. Людям знающим показать.

— А — а-а, — протянул Моня. — Ясно. Я вот подумал — что такая ерунда в научной лаборатории делает?

Это и в самом деле было странно. Если здесь трудились физики — механики, то что здесь делает эта мистическая тетрадь? В ней должны быть формулы — сигмы всякие и интегралы. Рогозин всегда относился с уважением к работе ученых, мистические же упражнения казались ему пустой тратой времени, глупостями, уделом недалеких необразованных людей. Все эти Блаватские — Рерихи — Папюсы — прочие оккультисты были ему сугубо противны — тем, что отнимали у нормальных людей время и деньги, суля достижение невозможного абсолютно идиотскими методами. Обычный развод лохов. В сознании Рогозина физика и мистика вместе сочетаться не могли ни при каких условиях. Но тетрадь из мира физиков, испещренная рисунками и непонятными символами красноречиво говорила о том, что не все так однознаяно, как представлялось Виктору.