Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
«Я хочу подсчитать, сколько примерно тебе придется тратить. Комната стоит 20 франков в месяц, завтрак 18 су и обед — 22 су, что составляет 2 франка в день или 60 франков в месяц; сюда добавь 20 франков за комнату и получишь 80 франков в месяц. Потом ты должен оплатить студию; думаю, что у Сюиса [16] самая дешевая стоит 10 франков; затем, добавляю 10 франков на холст, кисти, краски; общий итог — 400 франков. Итак, тебе остается 25 франков на стирку, свет, на тысячу мелочей, на табак, на разные развлечения…»
16
Владелец студий.
Сам
«Поль! Ты непременно должен приехать! К весне!»
Весной не надо подбивать башмаки; в конторе чем-то противно пахнет; в казарме все время что-то горланят.
«Я не могу больше оставаться в доках. Или же я заболею. Завтра я не вернусь туда».
Завтра. Завтра…
И однажды утром Золя не пошел в контору.
Худой, обшарпанный, бледный до синевы, Золя часами (слонялся по набережным среди тряпичников, рыбаков и бродяг. Днем, как и ночью, он с интересом приглядывался к этим людям, мелькающим, подобно теням. Он бродил по берегам речушки Бьевр, пересекающей предместье Гобелен. Тогда река эта еще не была заключена в трубу и отравляла зловонием всю округу, так как в нее сбрасывались отходы кожевенного завода, расположенного на берегу. Собственная бедность не трогала Золя. Г-жа Золя ничего не говорила об этом, но он чувствовал, что она осуждает его. И они расстались, но часто виделись. Они любили друг друга… Золя не хотел обременять ее и содрогался от стыда, видя, как она гнет спину за швейной машинкой. Он писал: «Свеча за три су — это ночь занятий „литературой“».
Маленький Эмиль.
Золя в 1860 году.
В апреле он переселяется на улицу Сен-Виктор, 35 — «Самая высокая квартира в квартале, огромная терраса, панорама всего Парижа, прелестная комнатка; я меблирую ее по последнему крику моды: диван, пианино, гамак, турецкий кальян и т. д. Потом — цветы, вольер, словом, истинное волшебство». Еще бы! Но без денег — он же ушел из таможни — у него нет ни цветов, ни вольера. И тогда он смотрит на Париж, на «этот огромный Париж, вечный и безразличный, который всегда виднелся за его окном, — этот трагический свидетель его радостей и его печалей».
Вот примерный список (составленный Анри Миттераном) жалких меблирашек, где жил Эмиль Золя:
1858 год — улица Мсье-ле-Прэнс, 63;
1859 год — улица Сен-Жак, 244;
1860 год — улица Сен-Виктор, 35;
1861 год — улица Суфло, 11; впоследствии она послужила прообразом для описания комнаты в «Исповеди Клода»;
1861 год — улица Неф-Сен-Этьен-дю-Мон, 21.
С 1864 года Золя обитает в самых веселых кварталах — бульвар Монпарнас, улица Вожирар, авеню Клиши. Но вначале он мечется, скачет, как блоха, из дома в дом, с улицы на улицу… Подлинный перелом наступает тогда, когда он переезжает к северу от Парижа, в Батиньоль. Бедность и непоседливость гонят его с квартиры на квартиру — вот истинные причины его частых переездов.
Все эти улочки надоедали Эмилю, и он искал убежища на лоне природы. На Монмартре еще ворошили сено, а в Сюренне (собирали виноград. Он отмахивал три-четыре лье, «собирал васильки для матери, читал, растянувшись в клевере». Он недавно открыл Монтеня: «Вот тот, кто мне нужен»; он очарован Шекспиром, влюблен в «Ромео и Джульетту». Но чувство голода отвлекает его от раздумий. Глухие удары колокола извещают о вечерней молитве. Он заходит (В деревенский трактир и (там тратит десять су. Вот так-то он и узнал Витри-сюр-Сен. Его всегда влекли водные просторы. Усталый, отчаявшийся, тоскующий, он к ночи (возвращался в свою комнатушку.
И в то время как сплин охватывал его существо, голод подтачивал
физические силы.«…Ужасающая тоска… смутный страх перед неведомым… Пищеварение сильно нарушено. Я ощущаю какую-то тяжесть в желудке и в кишечнике… желудок и будущее беспокоят меня».
Но хуже всего то, что друзья не переставали осыпать его упреками: зачем он бросил работу в доках! Особенно старался Байль! Золя наконец не выдержал и взорвался:
«Слово „положение“ в твоем письме встречается на каждом шагу, и словно это бесит меня больше всего. За твоими восемью страницами так чувствуется разбогатевший лавочник, что нервы мои уже не выдерживают. Вот уж никогда не думал, что ты станешь таким проповедником. Нельзя поверить, что это письмо написано двадцатилетним человеком, Байлем, которого я знал…»
Единственное, что поддерживает Золя в то время, — надежда снова поехать летом в Экс. Вначале он рассчитывал попасть туда 20 июля. Надо только дождаться, когда мать получит деньги.
«Байль должен освободиться лишь 25 сентября, я же смогу поехать в Экс не раньше 15-го того же месяца. Значит, через пять-шесть недель».
21 сентября Эмиль все еще оставался в Париже. Он был в отчаянии и в письме к Сезанну писал:
«Я совершенно здоровый человек, но веду, к сожалению, довольно скучную жизнь, и мои нервы так взвинчены, расшатаны, что я постоянно нахожусь в возбужденном состоянии — морально и физически… Я хочу поехать в Экс, клянусь тебе собственной трубкой…»
2 октября он уверял Сезанна, что не теряет надежды приехать до 15-го. А 24-го он отказывается от своей мечты:
«Жаль до слез расставаться с мыслью о поездке, но не будем больше говорить о ней… Я проделал дважды 220 лье, чтобы пожать ваши руки. Что ж, очередь за вами. Сейчас я переживаю такую полосу в жизни, когда у человека все валится из рук и он не в состоянии пошевельнуть пальцем».
Теперь рано темнеет. Золя подавлен и ничего не пишет. Наступает рождество — хмурый, леденящий январь. По утрам он встает с трудом. Надо опять переезжать на очередную квартиру!
«Еще ребенком я жил в Эксе в доме Тьера. Потом я попал в Париж и моей первой комнатой оказалась та, где некогда жил Распайль… Сейчас — уж не знаю, по какой странной прихоти судьбы, — я переехал со своего великолепного седьмого этажа, о котором уже говорил тебе прошлой весной, и нашел новую мансарду, в которой Бернарден де Сен-Пьер написал большинство своих произведений…»
Конечно, Золя умалчивает, что у него абсолютная пустота — и в желудке, и в очаге. Он ловит воробьев и жарит их, хотя некогда не мог пальцем тронуть дрозда! Со слезами на глазах он свертывает шеи воробьям. Лежа в постели, при свете тусклой свечи он пишет:
«Я все время сижу неподвижно, ибо малейшее движение утомляет меня… Трубка и мечты, пылающий очаг у ног, устремленный на огонь взгляд — вот теперь для меня самое большое удовольствие… А вот и другой печальный итог моей нынешней жизни: я стал чудовищным гурманом… Питье, еда — все это возбуждает у меня зависть, лакомый кусочек мне доставляет такое же удовольствие, как обладание женщиной. Мне кажется, я обнажаю душу…»
Бедняга!
Между тем он снова принимается за поиски работы:
«Я бегаю быстро, это верно, но места ускользают еще быстрее… Я вхожу, вижу господина в черном!.. Потом начинается целая серия вопросов и пышных фраз. Хороший ли у меня почерк? Умею ли я вести бухгалтерские книги? Где я раньше служил? На что я способен и т. д. Потом он, видите ли, обременен многочисленными просьбами… все должности у них заняты, надо поискать в другом месте. И я побыстрее ухожу, а на сердце скребут кошки…»
В конце апреля 1861 года Золя садится за письмо — он хочет поведать Байлю о раздорах с семейством Сезанна: банкир обвинил Эмиля в том, что он якобы совращает Поля с праведного пути — с пути будущего адвоката. Итак, он садится за письмо, но его прерывают…