Зеленая бездна

Я вспомнила, как днем мы поднимались по улице, в гору, и перед нами, один за другим, вырастали домики Ялты с легкими, как яичная скорлупа, балконами. Мы остановились у двухэтажного дома. Дверь в подъезд была открыта, за дверью виднелась длинная лестница с крутыми высокими ступенями, плоская площадка и голубой просвет между порогом и дверью.

– - Я тебя люблю, -- сухо и торопливо сказал Егор.

Пятнышко на груди и "люблю", которое он много раз проговаривал про себя и не знал, кому сказать вслух...

Чтобы не засмеяться, я снова поцеловала его. Он смотрел мне за спину, я смотрела за его плечо, мы избегали встречаться глазами. Мы стояли на горе, на ступеньках, и из-за его плеча я увидела дворик в низине. Во дворике сушилось белье, и рядом с провисшими веревками, за столом, отдыхающие резали дыню, не замечая верхних наблюдателей.

На юге всегда рано темнеет, и в темноте загар кажется особенно глубоким...

Когда мы вернулись домой, Егор смутился, увидев Нино в саду.

– - Мы встретились на улице, -- сказала я.
– - По дороге к морю.

Нино кивнула.

Утром я увидела с балкона, как между деревьями мелькнула белая рубашка. Это Егор пошел на встречу со мной.

Старуха стирала простыни в саду. Таз стоял на табуретке, а рядом на земле -- два ведра с мыльной пеной. На летней кухне, на газовой плите, кипело еще два ведра. Нино развешивала простыни на веревках. Простыни скрывали Нино, одни только руки показывались с разноцветными прищепками.

– - Я срезала две розы, -- сказала старуха, -- белую и кремовую. Помнишь, ты говорила, что они нависли над дорожкой и отдыхающие могут их сбить по пути на кухню? Эти розы нужно отнести Виктору.

– - Пусть Гоги отнесет, -- откликнулась Нино.
– - Кладбище на самом верху, мне тяжело подниматься.

– - Гоги ушел на пляж. Он сказал, что хочет загореть. Я боюсь, что розы завянут к вечеру.

Нино раздвинула простыни на веревках и вышла к старухе. Она стояла в просторном белом платье в огненных подсолнухах. Нино все время жаловалась на жару и пряталась в тень, но солнце все равно настигло ее и варварскими подсолнухами распустилось на ночной рубашке, превратив ее в платье.

– - Теперь наш Гоги будет все время ходить на пляж, -- сказала она.
– Вчера он вернулся вместе с этой Зоей, и Зоя сказала мне, что они встретились случайно. Что-то произошло между ней и ее Романом, вот она и пробует забыться за счет нашего Гоги.

Старуха вытянула из таза простыню и подала Нино.

– - Муж уехал, вот она и скучает одна.

– - Он никакой не муж, -- ответила Нино, скрываясь за простынями.
– - Он просто так. Я смотрела ее бумаги, среди них лежал паспорт. В ее паспорте нет печати регистрации.

– - Просто так?
– - удивилась старуха.
– - Они такие молодые. Это только в старости, когда жизнь разбита, живут друг с другом просто так... Доживают...

– - Мне сорок лет, -- сказала Нино.
– - Но я еще помню, как смотрят юноши. Гоги так на нее смотрит. Ему ничего не надо. Он никого не видит перед собой, кроме нее.

– - Послушай, Гоги все равно бы нас оставил. Ему осенью в университет. Он уедет в Симферополь.

– - Но это было бы последнее лето...

Старуха вытянула из таза пестрый халат.

– - Ай да халат у меня, вот так халат! Вчера шла в гору и все пуговицы растеряла. Все до одной.

Больше всего на свете Нино и старуха любили Егора. В первую очередь они любили его, а уже потом друг друга. Мне нравилось смотреть на них, потому что мои родители никогда не любили меня. Сразу же, как я родилась, они отвезли меня к бабке. И когда я впервые очнулась после младенчества, я увидела "Пражскую", длинный ряд молочных бутылок и бабку, которая суетилась надо мной:

А-та-та, а-та-та,

поймал дедушка кота, -

приговаривала бабка, -

а бабушка -- кошку

за милую ножку.

И кот Мурзик свесился с подоконника и жарил глазами-сковородками. Мои родители меня никогда не любили, за это я сердилась на бабку: "Если бы тебя не было, они бы оставили меня у себя! Когда ты умрешь, они заберут меня к себе в Серебряный переулок!" На что бабка всегда неизменно отвечала: "Пойди, отнеси кефир Раисе Ивановне!"

Иногда мне казалось, что из детских сердец тянутся тонкие ниточки в родительские сердца. Они тянулись и из моей груди, но им было не за что уцепиться. Они завязывались в воздухе в петли, и их несло куда попало: на дворовые деревья, на стеклянное горлышко, отколовшееся от бутылки, на старуху Раису; поэтому связи с людьми у меня были слабые. Про бабку я старалась не думать. Мне казалось, что это она во всем виновата.

Когда вырубали тополя во дворе, я сразу же представляла себе руку, от которой отсекают пальцы, а звон разбившейся бутылки каждый раз заставлял меня вздрагивать так, как будто бы я иду босиком и наступаю на стекла. Родители тянулись даже к самым злым, самым недостойным детям, а тополя и разбитые бутылки и даже старуха Раиса никак не могли мне ответить.

Когда умерла старуха Раиса, я сказала ее сыну:

– - Лучше бы умерли вы.

– - Да, -- согласился ее сын, -- лучше бы умер я.

Среди немногочисленных гостей за столом сидела соседка с третьего этажа. Ей было двадцать пять лет, она часто пила, но ее организм еще не успел привыкнуть, она еще могла себя побороть и по целым неделям ходила трезвой. По выходным она пела в церкви за оврагом.

– - Успокойся, Зоя, -- сказала она мне.
– - Его мать сейчас маленькая девочка с большими синими глазами, и Бог ее все время целует.

– - А я и не думаю беспокоиться, -- засмеялась я, -- расскажите лучше все это второклассникам во дворе. Мне четырнадцать лет, а не четыре года!

Ровно через неделю я пошла на Покровское кладбище просить старуху Раису, чтобы она мне больше не снилась. У ее могилы я встретила Ромку.

– - Лучше бы умер твой отец, -- сказала я.

– - Или я, -- ответил Ромка.

Старуха пронзительно смотрела на нас с фотографии на памятнике.

Я заплакала, и Ромка, по-моему, тоже заплакал, а потом вдруг сказал:

– - Давай играть в прятки. Я вожу. Считаю до десяти.

Ромка монотонно начал считать, и я побежала прятаться. Я не понимала, от кого из них я прячусь -- от Ромки или от старухи на фотографии. Каждый раз, когда я приседала за кустом шиповника или вставала за памятником, выглянув из укрытия, я видела ее лицо с холодными насмешливыми глазами.

Через несколько лет постаревший отец Ромки говорил:

– - Мать любила меня всю жизнь.
– - И при этих словах я чувствовала какую-то смутную ревность.
– - А мне она казалась такой постылой, особенно в старости. Я ведь с ней почти не говорил, только просил поесть и воровал настойки из шкафа...

– - Ладно, папик, -- не слушал Ромка и уходил из кухни.

Мы оставались вдвоем, и он начинал выпытывать:

– - Она мне даже не снится, ты понимаешь? Вдруг там, после смерти ничего нет? Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?