Зеленый луч №2 2017

В силу особенностей моих близких, сад не был дисциплинированным, расчерченным на грядки участком. Растения в нем размещались как попало, и даже две основные тропинки, проложенные вдоль водогона, изящно извивались, временами совершенно теряясь под разросшимися стеблями или ветвями. За садом, у дальней ограды размещался огород, где на солнцепеке зрели помидоры и тыквы. Пограничную линию составляли вишни и разросшиеся смородиновые кусты, так что ни дома, ни дворика не было видно с задворок, и, наверное, именно это придавало небольшому, в сущности, участку, дополнительный объем в моих глазах. А поскольку дача наша был последней в ряду, ни позади нее, ни сбоку соседей не было, там были сплошные камышовые заросли. Теперь-то я понимаю, как важны были эта уединенность и непредсказуемость сада, сколько возможностей создавали они для вольных полетов моей фантазии. В нем действительно легко было спрятаться и от родителей, и от всего остального мира.

Я, и правда, пряталась, и выдумывала всякие невероятные истории, и окружающий меня мир отступал, освобождая место придуманному миру, и в эти моменты я уже не видела вокруг себя ни цветов, ни деревьев, но поверхности далеких планет, или воскресшие ради меня из руин дворцы и города. О, почему же теперь, почему же теперь я вот так же ухожу из реальной жизни – в тот самый сад моего детства, где так легко мне было не замечать когда-то его реальности? Не потому ли, что он сегодня не ближе ко мне, чем те планеты и дворцы?

Сразу за границей нашего дачного товарищества начиналась степь, а правильнее сказать – пустоши городских окраин, но для меня они были чем-то загадочным, древним, первозданным. «Поедем в степь», – говорила я отцу по вечерам, он сажал меня впереди себя на наш первый черненький «Иж», как на седло вороного скакуна, и мы ехали кататься, куда-то в совсем уже пустынные места, за татарское кладбище на бугре, где полумесяцы над могилами в точности совпадали иногда с висевшей над ними молодой луной, как если бы один из них отразился случайно в небесном зеркале, или наоборот, многочисленные отражения лунного серпа рассыпались по земле. По другую сторону дороги валялись остовы разбитых машин, сваи – или столбы? – как мегалиты, косо торчали на фоне предночного неба, ржавые трубы извивались гигантскими змеями, – в сумерках это казалось следами неведомых трагедий, давних катастроф. Весь этот свалочно-кладбищенский антураж, на секунду вырываемый светом фар из своей унылой неподвижности, превращался на моих глазах в некое мрачное ночное царство, где было самое место страшным сказкам и печальным легендам. И чувство острой тоски возникало во мне, – но в сочетании с простором, с ветром, летящим в лицо из-за стекла мотоцикла, с невероятной – как мне казалось – скоростью движения эта тоска неожиданно приобретала оттенок восторга.

А потом мне снились сны. Но сны – мои сны всегда преображали пространство, углубляли его, насыщали тревогой и тайной самые знакомые места. Во сне окраины города заполнялись древними развалинами, камыши за забором превращались в бесконечные пространства пустошей и болот, и сад разрастался в размерах до огромного заросшего парка с бесчисленными тропинками, и маленький домик становился целым лабиринтом комнат и коридоров… Теперь, когда детство и его впечатления так отдалились от меня, мне уже трудно отделить сны от реальности, воспоминания от иллюзий. Да и нужно ли отделять? Вместе взятые, они представляют собой некий раствор, которым я питаю свое оскудевшее воображение. На бесчисленную череду событий, заполняющую мою сегодняшнюю взрослую жизнь, ложится издалека этот печальный свет, и если бы не он, вся эта жизнь показалась бы мне не более чем бестолковым фарсом, бесконечной мыльной оперой…

Но пора уже заканчивать это затянувшееся вступление.

Глава 2 Автор вводит читателя в заблуждение

Итак, сад был огромен и весь пронизан светом. Деревья в нем были высоки и раскидисты, и повсюду яркими пятнами сияли цветы. Дом был почти невидим за этими зелеными зарослями, только оконные стекла взблескивали на пробивавшемся сквозь листву солнце, да местами светлела штукатурка стен.

В доме была старая мебель, но очень немного, комнаты были полупусты, а то и вовсе пусты, но каждая была непохожа на другую. В каждой царило особое, почти осязаемое ощущение пространства, и, переходя из комнаты в комнату, хозяйка словно путешествовала по очень разным, отдаленным друг от друга местам. В одной она завтракала, и комната эта была светла и выходила окнами во дворик с цветочными клумбами, над которыми вечно кружили насекомые. В другой комнате она читала, и там было сумрачно от книг и от ветвей деревьев, проникавших внутрь дома и задевавших хозяйку, когда она садилась в кресло у окна. Обедала она в просторной зале, где на пол ложилась густая кружевная тень от виноградных листьев, а круглый стол, окруженный, как лепестками, легкими венскими стульями, был покрыт вязаной скатертью с таким же кружевным виноградным узором. Молилась в маленькой, пронзительно белой комнатке, где жгучие лучи послеполуденного солнца ничем не затенялись и играли серебряными искрами на окладах икон. Ужинала в небольшой, освещаемой оранжевым абажуром столовой, где на стенах висели фотографии в рамках, а вдоль окон стояли герани на длинноногих почерневших от времени подставках. В окна спальни стучались в ветреную погоду ветки шиповника и сирени, и колыхались тонкие белые занавеси, отчего эта комната казалась самой живой и тревожной в доме. И сны, которые снились там хозяйке, были так же тревожны и так же прозрачны.

Как ее звали? Почему-то возникло в памяти имя – Саломея. Ни с чем оно не было связано, просто красивое имя, легкое, похожее на струи дождя на стекле. Почему бы и нет?

Женщина была тонка и русоволоса. Она носила просторные и длинные одежды, по вечерам накидывая на плечи вязаную шаль. Была ли она красива? Этого она не знала, но и не испытывала нужды в этом знании. Она не мучила себя этим вопросом, а это значит, она была вполне довольна собой.

В доме вместе с ней жили собаки, обычные беспородные собаки, подобранные Бог знает где, и привязавшиеся к случайной хозяйке. Птицы сновали на ветках деревьев, в зарослях у забора время от времени шуршали ежи. Было тихо, и казалось, сам воздух на многие мили кругом пахнул покоем и печалью.

Фотографии, висевшие на стенах и хранимые в большом черном альбоме с бархатной обложкой, не были фотографиями ее родственников и друзей. Альбом достался ей от прежних хозяев этого дома. Возможно, они и были ее родственниками, но она этого не знала. Она не знала их имен, и кем они доводились друг другу, но эта неизвестность и была самым сильным и трепетным чувством, когда она брала в руки старые портреты и долго-долго вглядывалась в их лица и одежды. Нет-нет, среди них не было того самого лица, которое снилось бы ей по ночам. Просто она любила их всех, независимо от их характеров и судеб, только за то, что они были, и еще за то, что жизнь их уже прошла.

Если ночи были ясны и теплы, ей было достаточно просто думать о Времени, текущем вокруг нее и соединявшем ее вольно и невольно со всеми ушедшими и еще не родившимися. Но в дождливые ночи к этим мыслям присоединялись еще и другие – прозрачные и зыбкие, как вода. Она думала о ком-то, кого нет и не может быть в этом мире. Слишком мучительно было бы знать, что этот человек существует, ведь у нее не было никакой надежды найти его. Она знала, что он молчалив и печален, а в глазах его – прошлые страсти и прошлые потери. Отчего-то виделись светлый мундир и золотые погоны, – но это уже от тех старых портретов, на которых парадно стояли блестящие офицеры и дамы в кружевах и лентах, но на фотографиях не было его лица. Его лица она не могла себе представить, – только не очень высокую, уже потерявшую былую выправку фигуру, и голос, спокойный и мягкий. Еще она знала его руки, красивые и смуглые, и почему-то – клавиши рояля у самых пальцев. Больше она ничего не знала о Нем.

Что за глупая сентиментальность! Саломея ловила себя на мысли, что все это ужасно наивно, до беспомощности наивно! Но совсем не это заставляло ее внутренне смущаться и отгонять от себя смутные образы. Ведь никто не заглянет в ее воображение, значит, ее наивность с ней и останется. В своем воображении она вела себя точно так же, как вела бы себя в самом деле, отводя глаза, невинно кокетничая и делая вид, что человек этот ее совершенно не интересует. Нет-нет, совершенно не интересует!

Но чтобы продолжать такую игру, его одинокого, молчаливого присутствия было уже не достаточно, оно слишком сковывало Саломею. Ей требовались еще люди, их лица, голоса, звуки рояля – ибо ничто другое не придает такую осмысленность и красоту человеческому общению, как живая музыка. И вот ее гостиная с огромным черным диваном и белой кафельной печью заполнялась, в ней делалось тесно и весело.

Ну вот, дождь шел своим чередом, а гости танцевали, болтали и пили вино – темно-красное, терпкое, вводящее в искушение и заставляющее сердце падать куда-то от страсти и нестерпимой тоски, и золотое, прозрачное, вызывающее слабость, и нежность, и легкую грусть.

И вскоре случалось то, что всякий раз вводило Саломею в состояние тревоги и растерянности. Она теряла того единственного, ради которого придумала и собрала всю эту милую шумную толпу. Нет, он не уходил, не исчезал. Он все еще был здесь, но она не узнавала его. Сразу несколько мужчин в комнате могли уже претендовать на право быть тем самым человеком. Все они обладали какой-то частью его обаяния, хотя и были очень разными. Она пыталась сделать выбор, и сомневалась, и страдала от этого. И от этих сомнений и бесконечных вопросов образы прорисовывались все точнее, обретали внешние черты, характеры, судьбы, вплоть до мелких привычек, особенностей голоса или походки. В конце концов, они получали имена. И начинался бесконечный роман: разговоры, ничего не проясняющие, взгляды, говорящие больше, чем слова, поступки, всему противоречащие.

Рано или поздно она уставала от этой бесцельной и бесплодной игры. Она теряла всякий контроль над людьми, ею же самою придуманными; они начинали вести себя совсем не так, как ей бы этого хотелось, огорчали ее своим легкомыслием или равнодушием, надоедали своим присутствием или, наоборот, уходили, не простившись. Тогда, отчаявшись, она захлопывала, как книгу, свое воображение и бралась за какую-нибудь уже настоящую литературу, всякий раз выбирая на полках одни и те же вещи, давным-давно знакомые. Перечитанные книги – в отличие от собственных фантазий – не сулили никаких неожиданностей, они успокаивали, как приятные воспоминания, они радовали, как старые друзья.