Зеленый подъезд (Вся правда)

– Зачем? Причинение тяжкого вреда здоровью, – «утешил» он меня.

– Как это? Снейк же умер.

– Но ваш муж не имел изначально таких намерений. Он же его просто хотел побить, – пояснил следователь.

Не понимаю, как можно так решить. Если он его бил сапогом по голове и кричал «убью», то как же он мог хотеть всего лишь подраться. Странная у нас система правосудия, мне ее не понять. Впрочем, мне многого в этом мире не понять. Например, Ванесса Илларионовна, осознав, что от меня ни поддержки, ни сочувствия не дождешься, принялась виться ужом, раздобывая деньги на адвоката. Она вывернулась наизнанку и завернулась обратно, но таки нашла одного юриста-энтузиаста, который принялся воевать не на жизнь, а на смерть со следствием. Эта борьба длилась четыре месяца, за которые свекровь попала в рабскую зависимость от этого адвоката. Она продала все, что только имелось в доме ценного, заняла у всех, кто еще что-то был готов ей дать, а на остальное написала расписки.

– Зачем вам это? – спрашивала я ее.

– Как же? Надо мальчика спасать, – поражала меня своей тупостью она.

– Какого мальчика? Это же наркоман, который вернется и превратит вашу жизнь в ад. И никогда уже ничего с этим не сделать! Чего вы добиваетесь? Чтобы он вернулся как можно быстрее?

– Ты не понимаешь, ничего не понимаешь, – плакала она в ответ. – Этот ж мой сын, у меня больше нет никого.

– А мы? А Леська?

– Но с вами же все в порядке.

– Да что вы? – поражалась я. Оказывается, с нами все в полном порядке. Если бы не моя уверенность, что все это – нереальная, исчезающая навсегда часть моей жизни, я бы реагировала на такие заявления более резко. А так я смотрела на все, как на ленту кино, когда развязка уже ясна и скоро потекут снизу вверх титры.

– Что ты знаешь? Ты так откровенно его ненавидишь, а ты хоть слышала, как он стал таким?

– Нет, – я на самом деле думала, что Лекс был таким всегда.

– А ведь был отличный ребенок. Маленький мальчик, ангел, которого мне послал Бог на старости лет.

– Правда? – заинтересовалась я. Честно говоря, вообще не представляла, что он был малышом. Хотя не мог же он родиться вместе с пеналом и шприцами. Уж наверное, он и в садик ходил, и в школе решал уравнения с несколькими неизвестными.

– Никогда себе не прощу, что подарила ему мотоцикл. Ему же было всего четырнадцать, он совсем не контролировал ситуацию.

– И что случилось?

– Он попал в аварию. На полной скорости врезался в «КамАЗ».

– Как же так?

– Не рассчитал траекторию поворота. Бедный мальчик. Его буквально по частям собирали. На асфальте крови было целое море.

– А как он выжил? – спросила я.

– Он лежал в больнице полтора года. Из них год – на наркотиках. Ему было очень больно, очень.

– Понятно, – протянула я. Как странно, что такую ужасную историю я узнаю только сейчас, когда больше не имею, по сути, к Лексу никакого отношения.

– Теперь ты понимаешь, что я не могу позволить отнять у него пятнадцать лет жизни?

– Теперь да, – кивнула я и ушла к себе.

Суд состоялся в начале мая, после праздников Труда и Победы. В ясный и теплый весенний день Лекс стоял в отвратительном зарешеченном закутке и слушал приговор.

– Бобкова Александра Александровича признать виновным по статье сто одиннадцать четвертой части УК РФ и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком пять лет с отбыванием в исправительной колонии строгого режима. Приговор может быть обжалован и опротестован в течение семи суток. Заседание объявляю закрытым.

* * *

Щелкнул молоток, бледный и похудевший Лекс, ни на кого не глядя, вышел из зала суда. Больше я его никогда не видела. Его мать постаралась на славу. Пять лет – ничтожный срок при таком преступлении, но все равно. Через пять лет я уже лежала на своем желтом пляже и смотрела, как смешно плещется в море Леська. Через пять лет она уже почти не говорила по-русски. И сама я ловила себя на том, что эта мысль звучит в моей голове на чужом языке.

А в том мае я вдруг открыла глаза и вспомнила телефон Миши Потапова. Проснулась на следующее утро после суда и увидела перед собой цифры. Которые, как я думала, давно забыла. Я встала, набрала их вместе с кодом Москвы и через минуту услышала сонный голос Мишки. Такого забытого, такого родного. Мишки, который по определению не мог сделать мне больно.

– Алиса, это ты? Неужели это и в самом деле ты?

– Это я.

Глава 2 Перемена мест и слагаемых

Впервые за многие месяцы, даже годы я вдруг поняла, что меня окружает весна. Не какая-то там начинающаяся, сопливая и мокрая мартовская оттепель, а самая настоящая, полыхающая невероятно сочной зеленью майская канонада. Солнце переливалось в лужах, стояло радугой в проулках, гляделось в молодые листья. Умытые дождями улицы светились чистотой и здоровьем. Я бродила по дорогам, катила перед собой улыбчивую Леську, выпускала ее пробежаться маленькими ножками по детским площадкам. Дышала новым воздухом, смотрела на все новыми глазами, читала жизнь, как новенькую книгу. Неужели я все это время жила здесь, считая, что кругом зима? Нескончаемая ядерная зима. Мое нежелание жить стало казаться невозможным, практически неприличным. Жизнь – прекрасный дар, который мне вручили при рождении, и я не могу сделать ее целью свой «красивый» уход. Что-то другое, не знаю что, но только не бестолковая и никому не нужная смерть. И вообще, все эти дурацкие игры наркоманов теперь показались мне детской забавой, когда маленькие ребятишки пугают родителей. Мол, вот, не любишь меня, не ценишь! Так я умру, и ты поплачешь. Тогда поймешь, кого потерял. Кажется, нечто подобное описано в книжке про Тома Сойера. Весь ужас в том, что наркоманы умирают взаправду, по-настоящему. Так и не разобравшись в том, что с ними происходит, для кого, ради кого они так стремятся уйти. Кто должен по ним заплакать.

– Ты поедешь к Саше?

– Что? – удивилась я, когда в коридоре меня поймала свекровь.

– Я собираюсь на свидание. Ты поедешь? Тебе разрешат, как жене.

– Куда?

– Как куда? В колонию.

– Вы что, считаете меня женой декабриста? Зачем это я туда поеду?

Лекс уже казался мне неким призраком, нереальным привидением или семейным преданием. Был или нет? Может, и был, но теперь это уже без разницы.

– Ты его совсем не любишь?

– Совершенно, – кивнула я. А чего врать?

– Да ты его и никогда не любила! – ахнула она.

– Очень может быть.

– Тебе нужна моя жилплощадь! – хлопнула себя по лбу Ванесса.

Роскошный вывод. И почему мне самой это не приходило в голову? А что, и правда, Леська официально прописана в этой конуре, так что я имею полное право тут квартировать сколько влезет.

– Она у меня уже есть, – порадовала я ее.

– Убирайся. Чтоб ноги твоей не было в доме.

– Да, ну конечно. Только валенки постираю. А то выйти не в чем.

– Ах ты, дрянь!

– Кто бы сомневался! – усмехнулась я. Мне столько лет твердили о моей безнадежной испорченности, но только теперь я поняла, что они были правы. Все они. Очень славненько. Чем плохо быть дрянью? Уж лучше, чем задавленной жизнью наркоманкой. Так, что бы поесть?

– Не смей брать мои продукты! Вот наглая. Убери руки!

– Сынка вашего я сплавила, дело за вами. По какой статье желаете идти? Угрозы, доведение до самоубийства? – Проводя долгие часы в приемной следователя, я развлекалась чтением Уголовного кодекса. И наткнулась на такую вот забавную статью – доведение до самоубийства. Прямо для Ванессы. Много по ней не дадут, так как я не готова ради этого реально коньки отбросить, но нервы попортить можно. Свекровь побелела и вышла, хлопнув дверью. Я заварила чаю, сотворила бутерброд, дала кусочек хлеба Олесе.

– Хорошо-то как без твоей бабули!

– Агу! – ответила она. – Гы. Н-да.

– Что ты лопочешь? А? Ты хоть понимаешь, что сегодня приедет Миша?

– Н-да! – с серьезным видом лепетала Леся.

– То-то и оно. Ты ведь не знаешь дядю Мишу? Я вас познакомлю. Очень, очень приятный товарищ, тебе понравится.

Если бы свекровь знала о моих планах, она бы несколько успокоилась. От Питера с его каменными львами, вонючей канализацией и нескончаемыми реками, речками и ручьями, которые я до сих пор не могу спокойно видеть, меня тошнило. Низкое небо не поднималось выше, даже если окрашивалось вдруг в голубое и сверкало золотом солнечных лучей. Мне хотелось вдохнуть воздуха Москвы, пройти по ее широким улицам. Почти два года... Девятнадцать месяцев непрекращающегося кошмара, криков, пеленок, токсикоза, наркотического бреда – и вот я стою на Московском вокзале, выискивая среди толпы знакомое круглое и до невозможности нелепое лицо.