Зели в пустыне
Шрифт:
Но он напрасно тараторил, делая наивно-непринужденный вид: его добрые намерения и торопливость лишь усугубляли оскорбление. Он понял это, смутился и сел немного в стороне от Жанни. А девушка чувствовала себя как в ловушке; на ее лице отражались сожаление, стыд и раздражение оттого, что она попалась. Вскоре Жанни успокоилась, хотя, может, мне это только показалось? В ней открылось что-то или высвободилось. И очень спокойным голосом с вежливо-равнодушным тоном она начала задавать вопросы – о соседях, скоте, о полевых работах. И мадам Блезон оставила свой агрессивный тон:
– Наверно,
– Да нет, – ответила Жанни, – привыкаешь. Люди не так уж и необходимы.
– Я знаю, но все-таки, все-таки…
Ришар из своего угла подмигнул мне: возможно, все наконец устроилось?
– Послушайте, Жанни, хотя бы стакан воды? – спросил Ришар.
И открывая банку с медом:
– Смотри, мама, какой прекрасный мед, чувствуешь, как пахнет, ну понюхай, а?!
– Мед из цветов акации, – ответила мать, – самый лучший… Ну и все-таки, – ласковым голосом продолжила она, – время от времени вы, конечно, приходите в деревню?
– Да, время от времени, за покупками и на праздники.
– На праздники? А, вспомнила! Вы случайно не приходили на рождественскую мессу? Я уж и не вспомню, кто мне об этом и говорил-то. На рождественскую мессу, из Морона, пять километров?! Это точно, Ришар, не меньше пяти?
Столько вкрадчивой мягкости было в голосе у мадам, и этот взгляд, изучавший Жанни, бледную и дрожащую… Я почувствовал, что надвигается удар.
– Но вы, кажется, были не одна? Что же мне говорили? Бог мой, я и не вспомню. Ах да! Мне, кажется, говорили, что вы были с кем-то не нашим, студентом на каникулах, по-моему, кузеном барыни из замка?!.. Пришли вместе и, конечно, вместе возвращались… Чтобы вам не было страшно?! Такой длинный путь!
Повернувшись к сыну, она добавила:
– Больше лье, подумай только, Ришар, больше лье! – Затем она взяла банку с медом и поставила ее в шкаф. – Хороший мед! Буду беречь. Когда еще такой у меня будет.
Побледнев, уткнув глаза в побелевшие костяшки рук на коленях, Жанни не двигалась. Все выдавало в ней, что она глубоко задета; мы не решались смотреть на нее. Наконец она встала; придвигая стул к столу, посмотрела на сконфуженное лицо Ришара, вскочившего, чтобы ей помочь, и засмеялась сухо и неестественно.
– Ну что ж! Мне пора идти, не так ли? До свидания, мадам!
Ришар вышел за ней, он, наверное, хотел задержать ее и хотя бы извиниться, но она увернулась, засмеялась, как и в первый раз, и вскоре мы услышали звук хлопнувшей во дворе калитки.
Молодой человек, вернувшись на кухню, прислонился к шкафу, слегка ссутулившись; в это время его мать, вооруженная шерстяной тряпкой, протирала плиту.
– Ты плохо поступила, мама, – произнес Ришар.
Она ответила, работая с удвоенным усердием:
– Мне приходится думать за двоих.
– Нет, ты нехорошо поступила, – повторил он. – Даже если бы все тобой сказанное было правдой, что это доказывает?
Рука с тряпкой застыла в воздухе; посуровевшая мадам Блезон обернулась:
– Что это доказывает? То, что ты глупец, вот и все.
Она бросила тряпку на стол и подошла к сыну:
– И то, что я видала на своем веку достаточно глупости, что все это мне уже надоело!
И то, что хватит говорить об этой твоей меченой, ты меня слышишь?!– Мама!
– Эта… Это ничтожество! Еще неизвестно, какой она крови! Девка без родителей, приютская девчонка, прислуга на ферме…
Ее голос поднимался, режущий, яростный; мадам Блезон стояла, вцепившись в руку сына. Ришар решительно, но не причинив матери боли, освободился и направился к двери.
– Ришар!
Он обернулся и своим обычным голосом, как бы размышляя вслух, произнес:
– Через полгода я ухожу в армию. Могла бы и подождать.
Он покачал головой, как будто подыскивая слова, чтобы они не слишком задели мать и не выдали его чувств.
– Я уже не ребенок, мама, – сказал он наконец.
В следующий четверг я долго не решался пойти вместе с Баско в нашу пустыню. Какое для Жанни удовольствие в наших играх после того, как ее оскорбили? Игры уже пережиты, игры – пустяк.
– Ну так ты идешь или не идешь? Если нет, то я пойду один.
О визите девушки к Ришару я – не знаю почему – своему товарищу не сказал ни слова.
Когда мы пришли на выгон, недалеко от дома мы увидели Жанни, которая, устроившись на стволе срубленного дерева, подшивала желтое шелковое платье.
– Поздненько же вы приходите, – сказала она просто, так просто, как если бы мое присутствие совсем не вызывало неприятных воспоминаний.
Мы сели на траву возле ее ног. Солнце просвечивало сквозь облака, а воздух – чистый, мягкий, свежий – навевал такой покой, что мы подумали о каникулах.
– Еще две недели, – сказал Баско.
– Еще две недели… – эхом отозвалась Жанни. Игла порхала по кромке платья; снизу нам было видно сосредоточенное лицо, серьезное, но не хмурое – весь мир мыслей и внутренних переживаний находил свое отражение в его живых чертах. И от сознания того, что эта тихая девушка, сидевшая рядом с нами, носит в себе тяжкую, сжигающую ее тайну, сердце у меня билось быстрее.
– Хватит на сегодня, – Жанни воткнула иголку в складку ткани и сказала, показывая шитье: – Мое пасхальное платье!
– Это для ваших ухажеров? – спросил Баско.
– Хотите выглядеть красиво?
– Для них, конечно.
Встав, она расправила и приложила платье к себе:
– Как думаешь, они будут довольны?
– Они будут придирчивы, – сказал Баско.
– Они уже придирчивы. Но я поработаю еще ночью.
– Вам не разрешают делать все, что вы хотите, на ферме?
– Они же не мои родители, – ответила она. Жанни села между нами, затылком опершись на ствол дерева:
– Вам, должно быть, говорили, что я подкидыш. Это не так. Я знаю своего отца, я его видела, видела, вот как вас. Слушайте. Мне было лет шесть, я… Я жила в огромном доме, с другими детьми и монахинями. Однажды меня вызвали к директрисе и привели в комнату для посетителей. А там рядом с директрисой стоял незнакомец – весь в черном, в перчатках, в красивой шляпе настоящий месье, что и говорить! Он мне сказал тут же: "Моя маленькая Жанни!" – и поцеловал меня; он приносил мне всякую всячину: апельсины, конфеты… вообще много всего, ну и… вот…